Робеспьер

Робеспьер побеждает с помощью уверенности. Он высказывается два раза в мае, пять в июне, шесть в июле и двенадцать в августе; пресса начинает говорить о нём. 16 июня 1789 г., в дискуссии, которая приводит к преобразованию "Генеральных штатов" в "Национальное собрание" (17 июня), он решительно призывает "вновь завладеть всеми правами нации"; в другой раз его слова затрагивают восстановление узурпированных свобод. Тем не менее, Робеспьер знает, что он убеждает не столько восстановить утерянный порядок, сколько построить порядок новый. Его речи замечают. Один журналист пишет: "Среди других молодой человек, называемый г. Робер, говорил с редким красноречием, с ясностью, превосходящей его возраст: казалось, будто бы гений родины вдохновлял его здесь в этот момент". Г. Робер? Он потратит месяцы, чтобы создать себе имя. В 1789 г., его без всякого злого умысла (на тот момент) называют: Робер, Робер-Пьер, Роберт-Пьер, Роберц-Пьер, Рабесс-Пьер, Робе-Пьер, Робесс-Пьер, Роберспьер или…(всё-таки) Робеспьер. И он не единственный, чьё имя журналисты искажают. Они научатся его узнавать; пресса уточняет, что он молод, житель Артуа, адвокат, красноречив и превосходный патриот. Очень скоро о нём заговорят, как о человеке стойком, энергичном и искреннем ("Он далеко пойдёт, он верит в то, что говорит", - якобы сказал о нём Мирабо), но также, как о высокомерном ("Он относит всех своих противников к категории негодяев или к категории дураков", согласно Эльснеру).

Человек создаёт свой образ. Он его внушает. Этот образ проглядывает в "Клятве в зале для игры в мяч" (20 июня 1789), на великой картине, которую Давид выставляет в Салоне в сентябре 1791 г. Художник предусмотрительно утверждал, что он "не имел намерения изобразить внешнее сходство с членами Собрания". И всё же, мы узнаём здесь Байи, стоящего на столе, с поднятой правой рукой, произносящего клятву "никогда не расходиться и собираться везде, где этого потребуют обстоятельства до тех пор, пока Конституция королевства не будет создана и утверждена на прочных основах"; мы узнаём здесь, в первом ряду, картезианца отца Жерля, аббата Грегуара и протестанта Рабо Сент-Этьена, которые обмениваются поздравлениями. Справа от Байи, перед толпой избранных депутатов, поднявших руку или свою шляпу, под взглядами публики, осознающей, что она переживает исторический момент, стоит депутат, с выставленной вперёд правой ногой, с выпрямленной спиной. Голова слегка откинута назад, взгляд устремлён к небу, которое он видит через высокие окна, его руки прижаты к груди. Он кажется дающим клятву не только защищать Конституцию, но и отдать при необходимости свою жизнь за неё. Это Робеспьер. Конечно, на рисунке Давид изображает человека, которого он знал в 1791 г. И всё же, начиная с лета 1789 г. как сильно молодой депутат похож на него; более, чем другие, он чувствует себя революционером.

Слова Робеспьера резкие и точные. Двух ему достаточно, чтобы обозначить врагов, с которыми идёт борьба: "деспотизм" и "аристократия" (власть двора и министров и власть тех, кто отказывается быть "народом"). Угрозы против Собрания и против Парижа – это их работа. Взятие Бастилии – это их крах. Для Робеспьера, восстание парижан спасло свободу с помощью своего рода "чуда". Кто мог бы предвидеть, что народ одержит верх над солдатами? 17 июля, полный энтузиазма, он, вместе с другими, сопровождает Людовика XVI в Париж. Он взволнован зрелищем тех гражданах, которые поднимаются на деревья, чтобы увидеть депутатов и монарха; все, даже церковники, носят трёхцветную кокарду и кричат: "да здравствует король, да здравствует свобода". Но экзальтация не заглушает его опасений. Он доверяет свой страх Бюиссару и, одновременно, говорит о своей вере в национальную гвардию, которую только что создали парижане: "Мы надеемся, что вся Франция введет это необходимое учреждение не только для обеспечения общественного спокойствия, но и для защиты свободы нации против покушений, которых еще можно опасаться со стороны деспотизма и аристократии, тесно объединившихся в настоящее время"[75]. Робеспьер намерен доверить завоёванную свободу вооружённым гражданам, но также и самому народу. Он утверждает это на заседании 20 июля, выступая, как и бретонцы Дефермон и Глезен, против мер, предложенных Лалли-Толендалем, чтобы погасить усиливающиеся хлебные волнения. Надо остерегаться нанести удар народу, говорит он; не нужно "гасить [его] любовь к свободе". В этой позиции есть прагматизм, в котором, как Робеспьер убеждён, Революция нуждается. Можно также прочитать здесь приверженность к уже выраженным принципам: оратор напоминает, что нация теперь суверенна, и что Собрание должно её уважать в её целостности.