Робин Гуд

Он лежал и щурил глаза, и солнечный луч запутался у него в ресницах, сверкая огромным радужным щитом, и стрелок то сжимал, то разжимал веки, и радужный щит играл, переливаясь малиновым, жёлтым, зелёным, синим цветом, и Робин смеялся, думая о том, что его враг убит, а он остался жив и жизнь, как капля на ресницах, переливает радугой, звеня малиновым, жёлтым, зелёным и синим шумом.

Грудь стрелка вздымалась ровнее, ровнее, и он уснул. Ему приснился славный бой, толпы вилланов в малиновых куртках, с ирландскими ножами в руках и толпы господ в блестящих кольчугах.

«Ты будешь лизать мне пятки, раб!» — услышал Робин торжествующий голос и тотчас открыл глаза.

Повиснув на самом конце ивовой ветки, над ним покачивался дрозд, а в клюве у птицы извивался тонкий белый червяк.

— Хо-хо-хо, дроздушка! — крикнул Робин так громко, что дрозд выронил свою добычу и скользнул в листву.

Стрелок упёрся в землю рукой и сел.

Он посмотрел на Гая Гисборна, по лицу которого бегали муравьи, и на обломки щитов, и на осколок меча, неподвижно торчавший в корявом стволе, и рассмеялся, потому что трудолюбивый паук успел уже натянуть прозрачную сетку между клинком, дубовой корой и колючим цветком боярышника.

— Всю жизнь ты был негодяем, сэр Гай, а сегодня перестал им быть! — воскликнул Робин, наклоняясь над убитым врагом.

Он сдёрнул с рыцаря конскую шкуру и накинул её себе на плечи. Потом бросил свой колчан, разрубленный врагом, и взял колчан Гая Гисборна и его охотничий рог. И бросил свои ножны, потому что они были коротки для рыцарского меча. Он поднял оба лука и двинулся в путь, тревожа лес весёлым пением серебряного рога. И скоро сумерки заплели своей паутиной лужайку, а примятая трава зашевелилась, расправляя жадные к жизни, живучие стебельки.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ О том, как стрелки выручили Вилля Статли, и о смерти благородного лорда шерифа

Там не один сгибался лук

И не одна стрела летела,

Немало порвано кольчуг,

И не одно пробито тело.

Рабы с ошейниками на шее тащили на длинной верёвке двух пленников. Один пленник спотыкался и падал под непосильной ношей, пот градом катился по его лицу, а конец дубового глаголя, который лежал у него на плече, тащился за ним по дороге, взрывая в пыли глубокую борозду. Руки пленника были свободны, он поддерживал окровавленными пальцами тяжёлое бревно.

Второй пленник, в изорванном зелёном плаще, с руками, скрученными за спиной, шёл, гордо вскинув голову, смело поглядывая на толпу, запрудившую рыночную площадь Понтефракта. Рыжие пятна крови проступили у него на спине, я щека рассечена была багровым рубцом.

Рабы несли за ним второй глаголь.

— Стыдно робеть перед смертью, — усмехнувшись, сказал Вилль Статли, когда виллан сбросил с плеч свой тяжёлый груз. — Не с Христа ли берёшь ты пример, молодец? Зря ты тащил перекладину, на которой тебе же болтаться. Что значит перед смертью десяток лишних ударов?

Шериф, сидя на белом коне, не спускал с пленников глаз. Шерифов слуга протянул им два заступа.

— Ройте ямы для глаголей! — приказал он.

Вилль Статли звонко рассмеялся.

— Шутник ты, как я посмотрю! Как же это могу я рыть яму со связанными руками?

Виллан, взглянув на стрелка, выронил заступ. Слуга достал нож и приготовился разрубить верёвки на руках Билля Статли, но шериф угрюмо покачал головой. Тогда рабы поплевали на ладони и всадили заступы в землю.

Горожане молча следили за тем, как железо режет жёлтую глину.

— Отдохнём пока, что ли? — сказал Вилль, опускаясь на землю. — Ты, парень, жалеешь небось, что ввязался в наше дело?

— Нет, — ответил виллан. — А помирать неохота.

— Не горюй, приятель! Знаешь, на том свете всё будет наоборот. Спроси любого монаха. На том свете ты будешь ехать на белом коне, в плаще, расшитом золотом и серебром, а твои товарищи, вроде меня, будут гнать по дороге шерифа с таким же глаголем на плечах. Вот только не знаю, есть ли на том свете Понтефракт.

Первый глаголь поднялся кверху, качнулся, как подрубленное дерево, и замер. На нём закачалась верёвка с петлёй.

Стрелок окинул взглядом толпу. Десятки глаз ощупывали его со всех сторон — иные горели злорадством, ненавистью и насмешкой, другие почернели от страха и жалости.

Рядом с первым глаголем встал второй. У стрелка пересохло в горле и пропала охота шутить. Он напряг мускулы, силясь порвать верёвки.

— Эх, стукнуть бы тебя перед смертью! — сказал он, глядя шерифу прямо в глаза. — Рук не хотелось марать о тебя, старая падаль, а зря мы отпустили тебя живым в тот проклятый день!

— Начинайте вот с этого, — кивнул шериф рабам.

Обозлённые тем, что стрелок заставил их тащить тяжёлую виселицу, рабы с поспешной готовностью подскочили к Биллю Статли. Но он тряхнул плечами, и они отлетели от него, как щенки.