– Вот что, Ермил Карпыч, – начал князь Андрей Дмитриевич. – Племянника камер-юнкером пожаловали; ему нужны деньги, недели на полторы или на две, тысяч семь-восемь; а я тут ныне с вами поистратился, да и в деревне велел дом переделывать, так до того месяца ссудить его не могу. Вот для первого раза услужи-ка ему в этом деле, как услуживал ты мне в других разных; много одолжишь! А я за него порука и ответчик. Ему это крайне нужно, и если можно, сегодня же. Понимаешь, очень нужно!
– Так-с, ваше сиятельство, так-с! – отвечал Ермил Карпыч, приняв при этом сразу какую-то особую, свободную позу. – Нынче молодым господам всегда деньги нужны-с!
– Ну этого нельзя сказать. И я смолоду терпеть не мог займов, а он занимает первый раз, да и то потому, что свои деньги ссудил знакомцу; расчет такой подошел. Признаться, ни я, ни он не думали, чтобы раньше Нового года нам нежданно такую милость оказали. Знаешь, Ермил Карпыч, это дело выходящее из ряда! Чтобы так, ни с того ни с сего… без представления даже. Это дело небывалое; особая милость!
– Точно-с, ваше сиятельство, – без особой милости не вспомнили бы. Как же, ваше сиятельство, вы там запись написать изволите, или заемное письмо, или ручательство какое, что ли?
– Что хочешь, то и напишу. Он заемное письмо напишет, а я порукой по нему буду. Хотя, я думаю, ты меня знаешь. Я от слова не откажусь.
– Так оно так, ваше сиятельство. Мы вас знаем; и знаем, что не такую сумму вашему сиятельству на слово верить можно; но все же, знаете, в животе и смерти Бог волен!..
– Хорошо, напишу, что хочешь. Сам придумай, чтобы твердо было; что придумаешь, то я и сделаю!
– И на месяц, ваше сиятельство?
– Нет, недели на полторы, на две всего.
– Уж что тут, ваше сиятельство, недели; месяц круглый срок, и ваше сиятельство покойнее будете.
– Хорошо, на месяц.
– Десять тысяч?
– Нет, тысяч семь-восемь.
– Уж что, ваше сиятельство, круглый счет…
– Ну ладно, все равно! Так услужи же, Ермил Карпыч, сегодня.
– А что, ваше сиятельство, какой рост изволите положить?
– Да какой же тут рост! Он продержит их всего две недели. Я за себя не скуп и, знаешь, сам всякую услугу оплачиваю, но его мне жаль. Он молодой человек аккуратный. Какой же тут рост?
– Нельзя, ваше сиятельство, дерево ли, трава ли и одного часа в земле не лежит, чтобы не расти, так и денежки; сами изволите знать, наживаются они с большим трудом; а коли наживутся да сберегутся, так нарастать должны, что волосы на голове. Зерно, мол, в землю положил, расти должно.
– Ну какой же тебе рост?
– Да рубликов пятьсот в месяц положите, а там и держите сколько хотите. За первый месяц вперед, а там помесячно.
– Пятьсот в месяц? Да что ты, Ермил Карпыч, христианин ли ты?
– Как же, ваше сиятельство, сами изволите знать, христианин, да еще самой настоящей, старинной, апостольской веры – в Никона вашего не верую, а Троицу святую и единую наблюдаю.
– Пятьсот в месяц! Коли десять месяцев продержать, значит, заплатить пять тысяч, то есть половину всего того, что у тебя взяли!
– Что ж, ваше сиятельство, самое сходственное дело! Теперича, если деньги эти на ярмарку послать, – и тысячи не пожалеют; пожалуй, они еще скорей воротятся, чем от вашего сиятельства, хоть мы и знаем, что вы большой барин и не любите никого обижать. Теперича, ваше сиятельство, денежки-то днем с огнем поискать, да и то с большим то есть старанием!
– Ну, так как он больше месяца не продержит, – не то я внесу, пусть будет пятьсот. Так решено, сегодня?
– Так-с, ваше сиятельство, только вот-с что. Денег-то у меня нет.
Андрей Дмитриевич рассердился.
– Так о чем же мы говорим? Да ведь и вздор ты говоришь, Ермил Карпыч; на прошлой неделе я тебе больше трех тысяч передал, а ты не из таковских, чтобы промотал… Но это все равно, и говорить, стало быть, нечего было!..
Несмотря на всю сдержанность Андрея Дмитриевича, можно было заметить, как на лбу его сверкнула зацепинская жилка, и он хотел встать.