Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

– Я не желаю вам зла, сестрица, – раз сказала она цесаревне. – Я желаю вам всего лучшего. Но ведь, согласитесь, нехорошо, что мы свою тетку, нашу великую княжну, дочь такого великого государя, нашего деда, до сих пор оставляем в девицах и только даем повод к самой несообразной клевете. Я не могу согласиться оставить вас как есть… Вы скажете, что принц Людвиг вам не нравится… Эх, боже мой, да разве мне нравился принц Антон?.. Мы сделаем его герцогом курляндским. Польский король уже согласился. Вышла же замуж тетушка за герцога курляндского, да еще за дрянь-то какую? Будто все непременно по любви замуж выходят.

– И я готова была выйти за кого бы вы приказали мне, – отвечала цесаревна. – Непременно исполнила бы ваше приказание выйти замуж за принца Людвига, если бы только была помоложе. Но теперь, теперь… Нет, наша общая покровительница и повелительница, я готова беспрекословно во всем повиноваться вам, готова себя не жалеть… но идти замуж не могу. Не оставьте, милостивая повелительница, если уж я так несчастлива, что прогневала вас чем, – прикажите лучше запереть меня в монастырь; для вас все равно, я исчезну из глаз…

Против такого рода просьбы правительница обыкновенно не возражала. Она была по характеру слишком легкомысленна и слишком добра, чтобы быть в состоянии еще лично настаивать на этом. Разумеется, она не могла и отказываться от того, что было так хорошо обдумано и обработано ее советниками и что, по их мнению, доказанному ими с осязательной точностью, было положительно необходимо для упрочения положения ее самой и ее сына. Поэтому обе они, и тетка и племянница, после такого разговора обыкновенно расставались, не кончив ничем; обе просили одна другую подумать и оставляли решение до другого раза, к явному неудовольствию Остермана, который особенно настаивал, чтобы дело это окончить в возможной скорости.

– Она в монастырь идти хочет! – говорила ему Анна Леопольдовна.

– Чтобы вид угнетенной иметь, чтобы вся гвардия ее освобождать желание возымела, – отвечал Остерман. – Нет, всемилостивейшая государыня, цесаревна в монастыре опасной птицей может стать!..

И он снова брал с правительницы слово поговорить тверже и настойчивее.

И цесаревна с каждым днем начинала чувствовать, что настояния правительницы становятся упорнее, что ее возражения и мольбы с каждым днем действуют на нее слабее. Она видела, что весьма легко может случиться, что в один день вопрос ей будет поставлен ребром: предложат или дать согласие, или в самом деле указать тот монастырь, который она избирает для спасения своей души. И она очень тосковала.

Лесток, пользуясь этим состоянием духа цесаревны, старался всеми мерами возбудить ее.

– Вы испытали уже монастырскую жизнь и знаете, что это значит! – говорил он. – Знаете, как тяжела, как невыносима она. Притом это касалось только одной внешности, и то более по вашей воле. А когда монастырь будет иметь право входить во все; когда будут наблюдать каждый ваш взгляд, ревниво следить за каждой вашей мыслью; когда чтение того, что вы читаете, будет поставлено вам в грех; разговор, с кем вы захотите говорить, будет поставлен в преступление; когда вы, рожденная, чтобы царствовать, будете голодать и трудиться; когда вы будете мучимы всем, чего вы не можете переносить, именно потому, что вы этого переносить не можете, – тогда, о, тогда вы поймете, какой действительно грех совершили вы над собой! Вы поймете, что, отказываясь от того, что вам принадлежит по праву и на что вы рождены, и предоставляя тиранить не только себя, но и всю Россию разным Биронам, Остерманам, Левенвольдам и, вероятно, Линарам, вы совершаете более чем самоубийство, совершаете преступление. Решайтесь же, наша прекрасная, всеми любимая цесаревна! Подпишите обязательство… Вы читали шведский манифест? Они обещают удесятерить свои усилия. Герцог голштинский, ваш племянник, также явится в армию… Все желания ваши будут исполнены; нужно только, чтобы у них было что-нибудь, чем бы они могли подвинуть шведов. Нужно обязательство…

– На уступку завоеваний моего отца? – горячо отвечала цесаревна. – Никогда! Никогда! Я просила вас, мой дорогой доктор, никогда со мною даже и не говорить об этом. Вы сами говорите, что я любимая всеми ваша цесаревна; о, тогда я буду всеми ненавидимая, презираемая! Нет, ни за что! Вот что я даю, вот на что я согласна, если они мне действительно помогут: я плачу все издержки вооружения и войны; во всю мою жизнь даю Швеции ежегодную субсидию; отказываюсь от всех враждебных Швеции союзов; предоставляю преимущество в торговых сношениях; ни с кем не вступаю в союз, кроме Швеции и Франции; помогаю во всех их затруднениях и защищаю их интересы всеми силами империи; наконец, со стороны Финляндии округляю границы в их пользу. Более ничего, решительно ничего! Не потому, чтобы я не хотела, но потому, что не могу; потому что заслужила бы презрение не только всех русских, но даже самой себя. Идите, доктор, объясните это маркизу, пускай войдет в мое положение. Я делаю, что возможно; больше ни сделать, ни обещать не могу.