Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

– Не обидел ли кого с умыслом и без умысла? Не нарушил ли справедливости, не лукавил ли в сердце твоем, объясняя справедливостью то, что исходило из твоей страстности? Если кого обидел, отдал ли ему обиду его, вознаградил ли тем, чем мог вознаградить?

– С умыслом я никого не хотел обижать, святой отец. Никогда не брал ничего лишнего.

– Не правда ж, барин, меня обидел!

Все обратили свое внимание туда, откуда раздался голос, и через минуту толпа выдвинула вперед невысокого серенького мужичонку, с длинными ушами, лет двадцати девяти, но от трудовой жизни казавшегося старше.

– Что ж, я правду говорю, – огрызался мужик на делаемые ему вопросы справа и слева, – еще обидел-то во как!

Князь посмотрел на мужика. Он, видимо, не знал его.

– Как тебя зовут?

– Зовут-то? Степка Долгоухий.

– Чем же я тебя обидел?

– А как же не обидел? Летось раза три приходил кланяться, дескать, хозяйка умерла, дети мал мала меньше, прошу оженить на Васюткиной дочке. Все приказа никакого не было. А тут вдруг вышел приказ, и оженили на Омелькиной. Омелькина девка молодая, хорошая, жалиться бы нечего, да больно хрупкая и на работу негожая. Куда ей с пятью пасынками справляться, когда сама с шестым ходит. А Аленка Васюткина – другой сказ. Она, баба, сызмальства в работе выросла, у самой детки еще в девках были. Она за двух мужиков постоит.

– Я приказа о том, на ком тебя женить, не давал!

– Знаю, что не давал; это все Трифон Савельич сварганил. Он все приставал к Омелькиной-то дочке, дескать, любовь с ним веди, жена старая, так мне, дескать, свету в глазах нет! Она не согласилась, так вот он в отместку, дескать, помни же!.. Как нас всех сгоном венчать повели, он возьми да и запиши меня с Дунькой Омелькиной.

– Это когда беспоповщина одолевать стала? Но я приказал…

– Бог на тебя возложит, князь, заботу, и твой грех, если твои сподручники и помощники кривдой живут! – сказал отец Ферапонт.

– Прости, Степан, в неправде моей. Вот после меня Андрей, чем в силах, поможет.

– Бог простит, господин, и нас не поминай лихом.

– Не обидел ли еще кого? – слабым голосом спросил князь.

– Обидел! – раздался голос из другого угла.

– Кто это? Чем?

– А как же: уволок-то покосов – еще отец косил, и я, с десяток уж лет, почитай, будет, владел, и тебе повинность оплачивал; а тут вдруг под мельницу взяли и дали ледащий перелог, так что другой год, почитай, совсем без травы сижу, а повинность-то требуют.

– Прости, брат, тоже недосмотрел. Андрей, рассмотри и вознагради!

– Нет ли еще кого? – спросил отец Ферапонт, но никто не выходил.

– Простите, люд христианской, – проговорил князь, – простите, против кого согрешил.

– Бог простит! – гулом пронеслось по крестьянам. – Прости и нас, в чем грубили.

Исповедь продолжалась. Отец Ферапонт, оглядев присутствующих, вдруг спросил:

– Мой духовный сын, я вижу всех кругом тебя, не вижу только старшей твоей дочери Аграфены; где она? Не виноват ли ты перед ней в чем?

Князь вздрогнул:

– Она, ты знаешь, святой отец… она не дочь мне. Она забыла долг повиновения отцу своему, забыла, что она княжна Зацепина.

– Смири перед Господом гордостью твою! – твердо сказал отец Ферапонт. – Чем виновата она, что в своей девичьей немощи захотела лучше служить Богу, чем коротать век с постылым – что отринула его…

– Нет, но она выбрала недостойного, избрала…

– Чем? Что он не из вековых князей? Но он слуга царский и добрый воин церкви Божией. И ты отнял за то ее счастие. В горе и слезах проводит она дни свои, а ты и на одре смертном кичишься родом своим. Слова мои бессильны против воли Божией. А не пошлет Бог разрешения грехам твоим и не благословит последний час твой, если не примиришься ты с родной своей дочерью и не дашь ей христианского прощения и своего отцовского благословения.

Княгиня Аграфена Павловна упала на колени перед постелью.

– Батюшка, друг!.. – могла только она выговорить.

Упала на колени перед отцом и другая дочь его, Елизавета. Все молчали, только младшие сыновья, Юрий и Дмитрий, проговорили:

– Отец, прости!

В эту минуту сквозь народную толпу пробралась молоденькая белица, в слезах и с отчаянием во взоре. Она тоже упала на колени, приложилась губами к опущенной руке умирающего и едва могла проговорить:

– Отец, не кляни меня! Ведь я твоя, твоя дочь!

С этими словами она глухо зарыдала, колотясь головой о перекладину постели.

Умирающий вздрогнул. В толпе раздался глухой ропот.

– Прости, князь! Прости, батюшка барин! – говорили кругом. – Полно, Василий Дмитриевич, прости, – видишь, как исхудала, сердечная.

– Клянусь, отец, что я не изменю твоей воли, посвящу служение свое Господу, – говорила княжна. – Ты и там будешь знать, что воля твоя исполнена твоей дочерью и что она не уронила рода своего ни в чем.

– Да, – проговорил князь, – а кто мне отдаст слово мое?