Род князей Зацепиных, или Время страстей и князей. Том 2

Чтение духовной приходило к концу. Все стояли безмолвно. Больной слушал, закрыв глаза и иногда крестясь. В это время вдруг подлетела коляска на шестерне почтовых. Из нее выскочил Андрей Васильевич.

– Батюшка, батюшка, что с вами? – закричал он, падая на колени перед кроватью.

Больной обрадовался:

– Андрей, Андрей! Тебя сам Бог принес, чтобы я тебя благословил! Каким случаем? Что брат?

Андрей Васильевич замялся. Потом, опустив глаза, он проговорил:

– Его везут, батюшка!

– Как, и он? Ну, значит, пора! Схоронить нас вместе, подле отца!

Затем он поцеловал приехавшего сына и приказал продолжать чтение. Только по окончании чтения подошли к приехавшему его мать, братья и сестры.

Но их свидание длилось одну минуту. Отец снова подозвал Андрея:

– Вот, Андрей, сейчас прочитали мою посмертную волю. Я благословляю тебя большим крестом, назначаю все, что обещал тебе, с тем, чтобы ты был отцом братьям своим, любил и помогал им, а они бы слушали и почитали тебя. На тебе первом почет и мое благословение. Прости отца, в чем он виноват перед тобою, как и я тебя от души прощаю. Подайте образ Спаса.

И коленопреклоненный сын принял его благословение. Затем подходили другие дети, по старшинству. Отец у каждого просил прощения, в чем виноват, и благословлял, увещевая на жизнь любви, мира и послушания.

– Будьте настоящими Зацепиными, не уроните вашего имени! – говорил он.

После детей стали подходить родные, знакомые, наконец, управляющие и домашняя прислуга-дворня. Василий Дмитриевич прощался со всеми, просил отпустить вины его.

Последней подошла княгиня. Она упала на колени перед постелью мужа, с глазами, полными слез, и с умилением, робко проговорила:

– Батюшка, Василий Дмитриевич, прости и меня, в чем виновата я! Прости, что худо ходила, не берегла; прости, коли прогневила чем…

Она не кончила; слезы не дали ей говорить, и она припала к изголовью постели.

– Друг мой, милая! Двадцать два года ты была мне опорою и радостью, мне ли прощать тебя! Прости меня, мой друг, прости за нетерпеливость мою, за жесткость слова иногда, за невнимание. Прости за все, чем огорчал тебя!

Он горячо обнял ее и долго держал у груди…

– Он будет опорой тебе! – наконец проговорил Василий Дмитриевич, указывая на Андрея Васильевича. – Люби и учи его, а ты слушай и почитай мать! Что она скажет, любя скажет…

Потом он благословил ее и просил, чтобы и она благословила его предстать на высший суд… Затем отец Ферапонт начал читать исповедальные молитвы.

– Всенародно исповедоваться хочу, святой отец, – сказал он. – Прикажите звать всех, раскрыть все двери. Пусть все свидетельствуют о грехах моих и видят раскаяние мое.

По этому слову больного комната наполнилась народом, обступившим постель его; видны были слушатели и в дверях, и в окнах, и около драпировки постели. Впереди стояли жена и дети.

Отец Ферапонт громко предлагал свои вопросы. Больной отвечал, и, чтобы все узнавали его ответы за его тихим голосом, он сопровождал их движением руки, делая или знаки отрицания, отмахиваясь, или утверждая положительным движением.

– Соблюдал ли чистоту супружеского ложа твоего? – спрашивал отец Ферапонт. – Не изменял ли супруге твоей делом, словом или помышлением?

Княгиня взглянула на мужа с выражением неотразимого любопытства и страха. В ней боролось, с одной стороны, сомнение, действительно ли муж не изменял ей, а с другой – боязнь, что такая измена ей, которую она от души прощает, будет известна всем, будет темой для толков и разглагольствований по всему околотку.

Но князь отвечал твердо:

– Никогда, святой отец! Честно держал я свое супружеское ложе. Не могу не сказать, чтобы в молодости, особливо во время болезни жены моей, не приходили мне иногда в голову и греховные мысли, но я отклонял от себя всякий соблазн и, положа руку на сердце, могу сказать, что супружеское ложе мое никогда ничем не было осквернено, даже в помышлении.

Было заметно, что, по мере того как он говорил, глаза княгини яснели и принимали какое-то особое выражение любви к мужу и почтения.

– Воспитывал ли ты детей своих в страхе Божием, относился ли к ним с равною нежностью и не давал ли кому-либо из них преимущества? – спрашивал отец Ферапонт.

– Святой отец! Все дети были мне равно дороги, но, по родовым преданиям нашим, я должен был предпочитать старшего сына и предоставить ему преимущества.

– Родовые предания исходят из гордости человеческой, они как бы хотят предрешить будущее предназначение Промысла. А гордость – великий грех, принеси в ней искреннее покаяние перед Господом.

– Обращался ли ты одинаково, без всякого лицеприятия, со всеми подчиненными тебе? – продолжал отец Ферапонт. – Со всеми зависящими от тебя поступал ли кротко, милосердно, как мы хотим, чтобы поступил с нами Царь небесный?

– Грешен и каюсь, святой отец. Я старался относиться без лицеприятия, но поддавался влиянию гнева, страсти, состояния духа! Каюсь в таком грехе моем.