Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47

— Честное слово, она была сушёная! — пыталась перекричать всех тоже очень развеселившаяся Настенька. — Да я и не на спор, если уж совсем честно! Я думала, что, если съем сушёную какашку, буду особенная! Как фея. Или как принцесса. Буду Маленький принц! Надо же убирать свою планету! Ну, чего смешного-то? — сама хохотала она. — Вы что, никогда не ели сушёных собачьих какашек? Что — никто-никто?! — помрачневшая Настя обвела всех совершенно искренне удивлённым взглядом и добавила следом интимным басом: — Совсем никаких глупостей не делали в детстве? И ни о каких глупостях не думаете даже сейчас? — тут она снова оглядела своих товарищей с неподдельным ужасом. Мысль о том, что люди никаких глупостей не делали в детстве и ни о каких глупостях не думают «даже сейчас», повергла её в совершеннейшее недоумение. С оттенком некоторой скорби.

— Да-а-а… — протянул Святогорский, один сохранявший видимость серьёзности. — Ядрёную чачу мне пациенты подогнали. Это всем камингаутам камингаут.

— Анастасия Евгеньевна, вы — совершенно особенная! — Ельский поднялся, утирая слёзы, подошёл к Насте и поцеловал ей руку.

— Не разрушай детскую психику ложной надеждой, фат! — хохотала Марго.

— Я — отечески! — строго отрапортовал Владимир Сергеевич.

— Хочешь, я с тобой буду квартиры смотреть, чтобы тебе не было страшно? — предложил Денисов.

В общем, разрядили обстановку. Но Настенька Разова была так очаровательно непосредственна, что обстановка на самом-то деле и не накалялась. Её быстро накормили и напомнили об одном-единственном правиле Общества анонимных врачей, ни единым словом не обмолвившись повторно о правиле втором. И дальше наливали только минералку. Но она всё равно тысячу раз приносила всем свои извинения. Говорила, что вовсе не то имела в виду. Что Мальцева — не старая. И никаких сушёных собачьих какашек она в детстве не ела.

— Да уж, Мальцева никаких сушёных собачьих какашек в детстве не ела. Это она с возрастом научилась человечье свежее говно лаптем хлебать, — пробурчала себе под нос Марго. Денисов глянул на Маргошу глазами побитой собаки.

— Женись на Разовой! — прошипела ему старшая акушерка обсервации. — С Танькой тебе ничего не светит.

В общем, вечеринка вошла в своё нормальное русло. Как обычно, говорили о том о сём. Вспоминали истории из жизни и практики. Хотя у врачей это чаще всего неразрывно связано. Такая работа.

Было весело. И совершенно не напрягало. Настя даже поискала в себе то место, которым ей должно было бы стать стыдно за нелепый текст после пятидесяти граммов. Но не нашла. Может быть, есть смысл в сообществах любых анонимов? Алкоголиков ли, обжор ли, врачей… Но они-то тут не анонимны! Но всё равно. Почему-то стало безумно легко и просто. И приятно. И сразу прошла любовь к Ельскому. И влюблённость в Денисова. И окрепла и утвердилась решимость найти и снять квартиру. Настя ни с кем не разговаривала — и в то же время как будто общалась со всеми. В какой-то момент ей поставили на стол чашку чёрного крепкого кофе. И она поняла, что сидит уже между Ельским и Святогорским. И услышала, о чём они говорят. Хотя и не с начала подхватила, но прислушалась внимательно.

— …Так вот я тебе и говорю — той было не до глубоких поисков себя. Только бы выжить!

— Так я с тобой и не спорю. Я о том же. Вся эта, прости господи, мода на «особенных» детей — точнее не мода, а то, что возникает вокруг этих несчастных творений из-за стебанутых мамочек, — это ужасно. Если долго восторгаться бородатой женщиной, то рано или поздно любая женщина захочет быть бородатой.

— Опоздал ты, Аркадий Петрович! Уже.

— Да ну тебя. Я же серьёзно.

— Куда серьёзней.

— Я знаю про бородатую женщину! Моя мама смотрит телевизор, ну и в Фейсбуке у меня вся лента про эту бородатую женщину, — включилась в беседу Настя. — Только она, кажется, мужчина.

— Где? — переспросил Святогорский.

— А вы о чём? — окончательно пришла в себя совершенно протрезвевшая Разова.

— Да я вот рассказывал нашему коллеге, что была у меня в юности знакомая. Родила дауна. Муж бросил. Надо было выживать. Так она эмигрировала. Полжизни на это положила. Чтобы в случае чего — инфаркт у неё или кирпич ей же на голову внезапный — за ним в приличном приюте уход осуществляли. Даун был тяжёлый. Необучаемый. Она его любила до безумия. Но иллюзий не строила. Идеологий вокруг не возводила. Пропагандой необходимости рождения «солнечных» детей не занималась. А однажды мне, под щедрую рюмку, призналась: «Я, Аркаша, если бы знала — непременно сделала бы аборт. Не потому, что я его не люблю. Я без него себя уже не мыслю. А потому, что ему — мука».

— А что у сегодняшнего мальчика было? И почему вы пришли, Владимир Сергеевич? И зачем ей аборт, если у неё ребёнок больной? Она что, здорового не хочет? А что с больным? Какой диагноз?!