Родичи

— Да, я знаю, — подтвердил Ахметзянов. — Послушайте, у меня тут костюмчик есть спортивный… Не хотите ли воспользоваться?

На секунду ему показалось, что белый как привидение человек готов поцеловать покойную в самые губы, но тот лишь коснулся их носом, в котором, как вспомнил патологоанатом, не было ни волосины единой.

— Костюмчик? — рассеянно переспросил он.

— А что, здесь не так уж и жарко! От катастрофы не померли, а от пневмонии загнетесь!

— Пожалуй.

— Ну вот и чудно!

Ахметзянов вытащил из личного шкафчика вешалку с вещью и бросил ее молодому человеку. Он ловко поймал и через мгновение натянул костюмчик, который оказался сильно короток и сидел на нем как на переростке.

— Благодарю.

«Нет, — еще раз задумался Ахметзянов, — никак не похож он на человека, который побывал в катастрофе и которого признал мертвым даже Никифор Боткин».

Молодой человек сделал несколько шагов навстречу патологоанатому и протянул руку, далеко торчавшую из рукава.

— Студент Михайлов, — представился.

— Патологоанатом Ахметзянов, — медик пожал тонкую, но крепкую кисть. — Рустем Ренатович.

— А вот имени своего я не помню, — расстроился студент.

— Бывает после катастрофы.

— Собственно говоря… — молодой человек виновато улыбнулся. — Собственно говоря, память я потерял до катастрофы.

— Вот как? — заинтересовался Ахметзянов. — И при каких же обстоятельствах?

— В том-то и дело, что обстоятельств я тоже не помню.

— Совсем ничего?

— Совсем. — Студент задумался. — Ах да, мы с Розой когда студенческий билет нашли, там была написана фамилия моя и инициалы: «А.А.».

— Сан Саныч?

— Вполне вероятно, — пожал, плечами студент Михайлов.

— Балет любите? — неожиданно спросил патологоанатом.

— Что?

— Нет, ничего… Я буду называть вас господин А.

— Господин А.? — Студент приблизился к носилкам, на которых лежали останки помощника машиниста. Понюхал воздух и отошел к окну, за которым поздний вечер замаскировал истинное время года. — Может быть, просто Михайлов? Студент Михайлов?

— Воля ваша.

— Хотя, если вам удобно, можете и господином А. называть.

— Нет! — воскликнул Ахметзянов. — Это как вам удобно!

Неожиданно студент Михаилов замер посреди прозекторской, выпрямил и так прямую спину, установил руки перед грудью и вдруг сделал три фуэте кряду. Да так он произвел эти фигуры, что у Ахметзянова от совершенства дух захватило.

Он подскочил к студенту, коротко хватанул его за плечи, потом отпрыгнул и заговорил быстро-быстро:

— Вы вспомнили! Вы — балерун! — Патологоанатом задыхался. — Вы — истинный балерун! Такая чистота! Уж я-то в этом понимаю! Кому, как не мне, понимать! Да я всю жизнь!..

— Да нет же, — слегка запротестовал студент Михайлов.

— А я говорю — да!!! Вы — гений! Большой театр?

— Нет-нет! Я просто на журнал посмотрел. Вон там, на подоконнике.

Ахметзянов обернулся и отыскал взглядом журнал «Российский балет». Он был раскрыт на снимке покойного Нуриева. Фотограф щелкнул камерой в тот момент, когда Рудольф крутил фуэте.

— Я посмотрел на эту фотографию, — продолжал оправдываться студент Михайлов. — От нее что-то такое исходит…

Ахметзянов обиделся, так как счел, что молодой человек издевается над ним, вытащил из коробки папиросу «Герцеговина Флор», закурил и уселся на подоконник.

— Угостите меня папиросой, пожалуйста, — попросил студент, не замечая обиды.

Патологоанатом бросил коробку и спички на каталку с машинистом:

— Угощайтесь.

— Может быть, я курил? — высказал предположение студент Михайлов и, всунув папиросу в рот, затянулся так, что сразу сжег три четверти табака. При этом молодой человек не закашлялся, и Ахметзянов определил в нем завзятого курильщика, каким был и сам.

— Нет, — помотал головой студент. — Никогда не курил! Где у вас пепельница?

Ахметзянов разозлился до крайности, и, если бы не смуглость его лица, скулы его загорелись бы дикими яблоками.

— Да как же вы не курите! — Он подбежал к воскресшему. — С одной затяжки целую папиросу скурили и не поперхнулись!

Студент Михайлов пожал плечами и поинтересовался, не обидел ли он чем доктора.

— А ну покажите ваш рот! — Патологоанатом схватил молодого человека за щеки. — Раскрывайте, раскрывайте!..

Чем больше вглядывался в рот студента Ахметзянов, тем вернее убеждался, что тот никогда не курил. Зубы были идеально белые, и он на секунду подумал

— вставные, но, поглядев на десны, понял — свои. На всей слизистой ни малейшего налета, а язык розовый, как у младенца.

— Простите. — Отпустил студента, подумал, не надо ли стетоскопом грудь послушать, но уже уверенный, что это лишнее, и еще раз извинился.

— Ничего, — ответил молодой человек растерянно. — Может быть, я вас чем-нибудь огорчил?

Следующие минут пятнадцать прошли в полном молчании. Ахметзянов думал о том, что молодого человека нужно выпускать из морга, что никаких оснований задерживать его нет. Он жив и живее многих других. Но что-то останавливало Ахметзянова. Он не хотел открывать дверь в жизнь перед новым знакомцем; чем-то тот был чрезвычайно интересен патологоанатому, и прозектор искал легальную причину задержать молодого человека.

Причина нашлась сама.

В дверь морга позвонили.