Родимая сторонка

Парасковья вздрогнула и выпрямилась.

— Ты что это мне сказал? — спросила она тихо и страшно, все приступая к нему и повышая голос: — Ты что сказал мне, подлец?

Пятясь под ненавидящим, гневным взглядом жены, Семен размахнулся и ударил ее по лицу.

— Еще добавить? Я и с Алешкой твоим разделаюсь! На фронте мы таких предателей расстреливали…

Парасковья молча поднялась и пошла прямо на него. Локтем столкнула легко с дороги.

— Пусти, не удержишь!

Только около дома Зориных она пришла в себя и, раздавленная унижением, заплакала. Долго стояла на крылечке, вздрагивая от холода и бездумно глядя вдоль пустынной улицы, где теснились около домов под месяцем сугробы, подняв кверху голые горбатые спины…

На краю деревни, где-то около скотного двора, зазвучал отчетливо на морозе людской говор. Парасковья торопливо смахнула концом полушалка слезы, вбежала в сени и с забившимся сердцем дернула прихваченную морозом дверь.

В избе ярко горела под Потолком большая лампа, и в первую минуту Парасковья, щурясь от света, не увидела Алексея. За столом, рядом с дедом Тимофеем, сидел в черной рубахе и пил чай кто-то чужой, стриженый, с кудрявой бородкой. Парасковья хотела уже крикнуть: «Где же Алеша-то?» Но чужой поднял вдруг на нее густые длинные ресницы, и она увидела большие серые Алешины глаза.

Увидела и не могла сказать ни слова.

Расплескивая чай, Алексей поставил блюдце и неуверенно стал выходить из-за стола, не сводя с нее виновато-радостного взгляда. Губы его шевелились без слов.

Она бросилась на грудь ему, сотрясаясь от плача и хватаясь руками за плечи, потом опустилась на пол и, обняв его ноги, забилась в тяжелых рыданиях.

— Алешенька! Живой!

Он с трудом поднял ее с пола и, гладя голову, спросил:

— Сын наш… растет?

Все еще всхлипывая, она улыбнулась.

— Четвертую зиму в школу ходит!

В сенях загремели мерзлые сапоги. В избу вошли друг за другом Савел Иванович, Елизар Кузовлев, Роман Иванович. Закрыл дверь последним Семен.

— Вот какое у нас нынче счастье! — встал Тимофей навстречу гостям, плача от радости.

Все поздоровались с Алексеем, только Семен не подал ему руки.

Савел Иванович, усаживаясь на лавку, к столу, начальственно спросил:

— Раньше, стало быть, нельзя было родителям сообщить о себе?

— В плену я был, Савел Иванович, а потом у нас в лагере сидел…

— Понимаю. Наказание отбывал?

— Нет, наказывать меня было не за что. Выясняли просто…

Семен кашлянул в кулак, расстегнул полушубок:

— Долгонько что-то выясняли!

— Там не торопятся, — сказал неопределенно Алексей, взглянув мельком на Семена. — Да и выяснять не у кого было…

— Присаживайтесь, гости дорогие, к чаю! — заторопился Тимофей. — Давай-ка, старуха, закусить что-нибудь.

Все отказались от чая. Покосившись на полупустую бутылку, Савел Иванович отодвинулся на конец лавки, словно ему жарко было у стола.

— Не повезло, брат, тебе! — посочувствовал он Алексею. Подвинулся опять к столу и взял стакан чаю. — История не больно красивая у тебя получилась. Ведь людям рта не заткнешь. Был в плену? Был. И куда ты денешься от этого? На всю жизнь, можно сказать, пятно. И на семью тень. Вот какие дела, брат. М-да.

Тимофей высоко вскинул голову.

— Не ладно ты говоришь, Савел Иванович. И раньше в плен солдаты попадали, да не казнили их за это. С кем беды не бывает! А мне сына своего стыдиться нечего: кабы изменником он был, не отпустили бы его, не сидел бы он тут с нами. И второй мой сын, Михаил, тоже кровь пролил за Родину, израненный весь воротился. Василий, тот на заводе оставался всю войну, сталь делал для фронта. А ты про тень толкуешь.

И встал из-за стола торжественно-грозный.

— Жили мы, Зорины, честно, и жить будем честно. И ты, Савел Иванович, тень на семью нашу не наводи!

Глухо и обидчиво Кузовлев спросил, не глядя на Боева:

— Али тебе, Савел Иванович, неизвестно, что Алексей в плен раненый попал? Про это сын мой, Василий, незадолго до гибели своей писал сюда в письме…

— Что он писал! — повернулся к нему тяжело Боев. — Писал, что Алексея убитого видел, а он вот, слава богу, живой сидит. О живом и речь я веду. Каждый должен перед Родиной ответ нести за свои проступки. А как бы вы думали?! С каждого спросится, кто у Гитлера оставался…

До сих пор молчавший Роман Иванович остудил его разом:

— В плену да в неволе, Савел Иванович, миллионы людей советских были. Так что же, по-твоему, всех изменниками их считать?

Алексей взглянул на него благодарно, вспыхнув и часто-часто замигав длинными ресницами.

— Я понимаю, — низко опустил он голову, — что всякий вправе теперь сомневаться во мне, если не знает, почему и как я в плен попал…

Смяв окурок, поднял на всех тоскующие глаза.