Родимая сторонка

— От райкома.

— Я уж вижу. Долго у нас будете?

— Долго.

Мальчик помолчал, подумал, оглянулся назад и с дружеской покровительственностью предупредил:

— Тут ходи, да опасайся, смотри!

— А что?

— Тятенька вон третьего дня ночью как загвоздили поленом из-за угла…

— Кто?

— Кто, кто! — сердито передразнил мальчик. — Кулаки да подкулачники, вот кто. Сам понимай, не маленький.

Трубников совсем не обиделся и смолчал. Это сразу расположило к нему сурового провожатого.

— За мной, брат, раз тоже погнались, да я убег, — смущенно признался он, уже доверчиво глядя на Трубникова.

И начал горячо и торопливо оправдываться: — Так ведь их небось трое было! А я один. Да и то кабы наган у меня, ни в жись не убег бы!

Помолчал и вздохнул с завистью:

— У тебя, поди, есть! Ты не бойся, я никому не скажу. Могила.

— Есть, — сам удивляясь своей откровенности, неожиданно признался Трубников.

— Важно. Потом покажешь?

— Покажу. Ты ведь пионер?

— Беспартийный, — грустно признался мальчик. — В нашей деревне пионеров нету. В Степахине — там есть, а у нас нету.

— А комсомольцы у вас есть?

— Один был, Федя Кузин, да и того в Красную Армию забрали.

— А ты почему не комсомолец?

— Батя говорит, по годам не вышел, да потом, говорит, туда активных только принимают…

И, подняв на Трубникова горящие голубой обидой глаза, мальчик гневно и горько пожаловался:

— А, я что, не активный, что ли? Как посылать куда, в сельсовет, али в Степахино с пакетом, так небось сразу ко мне: «Ромка, слетай, да живее!» В Степахино не один раз даже ночью бегал. А лесом-то, знаешь, как страшно! Бедноту когда ежели собрать — опять же я. Тоже и в школе я завсегда за Советскую власть стою и за колхоз, хоть у Анны Степановны спроси. А тут как до комсомола дошло, так не активный…

В голосе мальчика зазвенели слезы.

— За дровами небось в засеку поезжай Ромка один, а как дошло до комсомола, так я маленький. Да я, кабы дали, и пахать стал бы, не глядя, что маленький. Мы лонись с Васькой Гущиным целую полосу Матрене Клюкиной вспахали. У ней лошадь есть, а некому пахать-то: мужик помер. Вот мы и пошли с Васькой на помочь. Жалко ведь: беднота. Пахали за так, а она меду нам чуть не целое блюдо принесла. Я ей говорю, что мы за так, а Васька толкает меня: «Молчи». Мне тоже страсть как меду хотелось. Уж, ладно, думаю. Мигаю Ваське: «Хоть много-то не ешь!» А он безо всякой совести ест и ест. Я гляжу: «Все равно ничего не оставит». Стал и я есть, хоть и совестно. Так все и поели.

Мальчик мечтательно улыбнулся.

— До того, брат, наелись, что на сон поволокло. Как легли в сенник, так до утра нас не могли разбудить.

«Экой мальчишка славный! — дивился про себя Трубников. — Хорошая нам смена из таких будет».

Теплая волна отеческой нежности поднялась у него изнутри, мягко окатило сердце, подступило к горлу, защипало глаза.

Он ласково обнял одной рукой мальчика за плечо.

— Не тужи, Роман! Примут тебя в комсомол. Уж это я тебе верно говорю.

Мальчик сдвинул на затылок шапку и весело подмигнул Трубникову.

— Я тоже думаю, примут. Я ведь толковый. Мне бы только года вышли.

Спустившись с горы, миновали мостик через замерзший ручей и опять стали подниматься в гору. Впереди шел какой-то мужик в кошачьей ушанке и новых желтых рукавицах. Он шел медленно, опустив голову и часто останавливаясь; наверное, был тяжело больной. Один раз мужик даже повернул обратно, раздумав, должно быть, подниматься в гору, но потом все же пошел вперед.

Обгоняя его, Трубников удивился, что это не больной вовсе, а румяный русобородый мужик с открытым лицом и умными светлыми глазами.

— Вон где правление-то! — указал мальчик варежкой на большую старую избу с красным флажком на крыше крыльца. — Видишь?

— Вижу.

— Теперь один иди, а то меня тетя Таня ждет.

— Ну, беги. Спасибо тебе.

— На здоровье.

Уже подходя к правлению, Трубников оглянулся. В гору поднимался обоз с сеном. Мальчик и мужик в кошачьей шапке, свернув с дороги, стояли рядом в снегу, пережидая, когда пройдет обоз. Сидевшие на возах бабы и девки со смехом и криком погоняли лошадей. На переднем возу сидела краснорожая баба в овчинном тулупе и отчаянно лупила пузатую лошаденку кнутом, то и дело дергая вожжи. Лошаденка, хрипя и мотая головой, семенила ногами, но не бежала, выбившись из сил.

— Тетка Дарья, не гони в гору-то! — услышал Трубников сердитый крик мальчика. — Тяжело ведь коням-то.

— Бабоньки! — ахнула на втором возу молодуха в белой шали. — Указчик какой нашелся!

— Ишь ты, сопливик! — зло удивился бородач с третьего воза. — Командир какой! Думаешь, председателев сын, так и кричать на людей можешь?

— Неладно, братцы, делаете! — вступился за Ромку мужик в кошачьей шапке. — Так и лошадей спортить недолго.

— Свою бывшую жалеешь, дядя Тимофей? — засмеялась молодуха в белой шали. — Она теперь не твоя, обчая. Не расстраивайся зря.

Обоз повернул на задворки, должно быть, к скотному двору. Мальчик вышел на дорогу и бегом пустился с горы, а мужик зло плюнул, махнул рукой и, крупно шагая, стал догонять Трубникова.