Родимая сторонка

Остальные молчали, глядя в разные стороны.

— Послушать бы, что скажет приезжий товарищ, — словно вслух подумал сидевший у окна большелобый, чисто побритый молодой мужик в старой кожанке и круглой финской шапке, по виду мастеровой.

— Верно, Елизар Никитич, — несмело поддержал его кто-то от порога.

— Ну что ж, послушаем, — разрешил Синицын, вопросительно и одобряюще поглядывая на Трубникова.

Пройдя к столу, Трубников очень уж долго приглаживал рукой смолисто-черный чуб на правую сторону, тяжело хмуря брови.

Краснолицый мужичок с курчавой бородкой, не мигая, уставился ему в лицо, Синицын беспокойно заскрипел сзади стулом, а сидевшие на полу люди торопливо подобрали ноги, устраиваясь поудобнее.

Вскинув голову и обведя всех спокойными рыжими глазами, Трубников сказал тихо и твердо:

— Я не согласен, товарищи.

3

Из правления давно уже ушли все, кроме мужика с курчавой бородкой, а Синицын как сидел за столом, уронив на правую руку серую от проседи голову, так и не ворохнулся ни разу.

— Вот что, товарищ Трубников, — после долгого раздумья заговорил он глухо и спокойно, — хоть вы и на подмогу нам присланы, а в делах наших, как вижу, разбираетесь плохо и партийную линию понимаете неправильно.

Запавшие от усталости и тревог темные глаза его остро сверкнули вдруг, а усы торчком встали на худом, измученном лице.

— Закрой дверь на крюк, Савел Иванович! — понизив голос, приказал он. — Огня зажигать не надо, посумерничаем. Да от окошек-го подальше сядьте, за простенки.

Смахнул со стола шапку, лежавшую перед ним, и, подперев щетинистый подбородок обеими руками, подозрительно и строго спросил Трубникова в упор:

— Вы до сего где работали?

— На фабрике, на кондитерской. А что?

— Рабочим?

— Лет пятнадцать рабочим, а последние два года мастером.

— По сладкому делу, значит? — усмехнулся Синицын.

— По сладкому, выходит.

— Та-ак? — сердито обрадовался Синицын, доставая кисет и швыряя его на стол. — А я, брат, по горькому тут. Всю жизнь. Сладкого-то немного перепадало мне. И вот я теперь спрашиваю вас, товарищ уполномоченный: откуда можете вы знать деревенскую жизнь нашу и как вы об этой жизни правильно судить можете, ежели вы ее в глаза не видывали? Я же с пеленок тут, возрос на этой земле, каждого здесь насквозь вижу и каждого чую, чем он дышит. А вы меня учить взялись, наставляете, как середняка от кулака отличать и как с ним обращаться…

Горько улыбнувшись, Синицын покачал головой.

— Выходит даже, по-вашему, что я левый загибщик и, дескать, кулаки мне за мою линию только спасибо скажут…

— Верно.

Синицын медленно привстал и, перегнувшись через весь стол, уставился гневными немигающими глазами на Трубникова.

— Да я… Кому ты это говоришь? Да знаешь ли ты, уполномоченный, что я тут каждый день под топором хожу? Вот как любят они меня, кулаки-то! А я их, только дай команду, хоть сейчас в распыл пущу самолично. За нашу родную Советскую власть я жизни не жалел и не пожалею. Веришь ты али нет?

— Знаю и верю, — тихо ответил Трубников, не опуская глаз перед негнущимся взглядом Синицына.

Тот медленно опустился на стул и, повернувшись к Трубникову боком, зло прищурил глаз.

— Середняка, значит, жалеешь? Так, так. Походил бы ты вокруг середняка-то, другое бы запел. Все они как есть собственники с кулацким наклоном. Уж я-то их знаю, спытал, какие они есть! Кто нам не дал Бесовых раскулачить? Они. Сколь ни бились мы ня собрании с ними, а переломить не могли. Говорим, говорим, уж, кажется, убедили, а как начнем за раскулачивание голосовать, — не поднимают рук, да и шабаш. Вот те и середняки!

Синицын сжал костлявый кулак и грозно покачал им.

— Пока их вот здесь держишь, они за Советскую власть, а как выпустил — контра! Верно говорю, Боев?

— Сущую правду! — эхом отозвался из угла мужик с курчавой бородкой и вскочил вдруг, быстро поглядывая то на Синицына, то на Трубникова. — Ведь что делают! Тронуть кулака не дают. И все потому, что сами кулацким духом заражены. Позавчера я, как член сельсовета, пошел к Бесовым на мельницу. С обыском. Слух был, что хоронят они на мельнице хлеб свой от государства. Взял я понятых с собой — братьев Гущиных, оба они середняки считаются, да Григория Зорина, ну, этот как есть бедняк. Пришли мы на мельницу — верно: девять мешков пшеницы оказалось лишних. Ясно, что хозяйские это, припрятаны. Однако спрашиваю: «Чьи?» И Назар Гущин говорит вдруг: «Вот эти пять мешков, братцы мои, я их третьеводни Кузьме Матвеичу молоть привез. Истинный бог, не сойти мне с места!»

И Костя, братан его, тоже признал четыре мешка своими, даже метки вроде как свои нашел на них. А Григорий Зорин, видя такое дело, заробел и тоже не стал акта подписывать. Ну что станешь делать? Чужую пшеницу не возьмешь! Так и ушел я ни с чем. А Кузька, тот, стервец, только посмеивается: «Ежели бы, — говорит, — мешки эти не гущинские, а твои, Савел Иванович, были, так мы бы, — говорит, — с большим удовольствием их государству отдали. Нам не жалко…»

— Сколько же у вас в деревне середняков? — сухо перебил его Трубников.