Родимая сторонка

Перед самой революцией он решил отделиться от тестя и уйти в свой дом. Никто не видел, как происходил раздел, но даже с улицы слышны, были крики, вой, ругань и рев в доме Бесовых. На третий день дележа зять с тестем схватились драться. Когда Сильверст стал их разнимать, Ерш Никитич в ярости ударил его безменом по голове. Тот даже не охнул. Заодно Ерш Никитич хотел прикончить и тестя, но Яков Матвеич успел убежать на чердак.

Драка, сказывали, произошла из-за золота, которое оставил будто бы Якову Матвеичу отец. Как ни клялся, как ни божился Яков Матвеич, что старик ничего ему не «отказал» перед смертью, Ерш Никитич ему не поверил. Сильверста похоронили, а Ерш Никитич бежал после убийства неизвестно куда.

Обезумев от горя и злобы на всех родных, Олимпиада собралась и уехала совсем к тетке в город. Елизавета тоже, забрав ребятишек, переселилась к свекру, и Яков Матвеич остались со Степанидой одни.

Перед свержением царя он продал недостроенную зятем мельницу. А однажды, придя на завод, хмуро сказал Тимофею:

— Зайдешь ужо за расчетом…

Наутро Тимофей долго ждал своего хозяина в прихожей.

Яков Матвеич вышел из горницы чем-то озабоченный. Вынув из кармана трешку, молча подал ее Тимофею.

— Все? — смелея от отчаяния, зло спросил Тимофей.

— Все! — сухо отрезал Яков Матвеич. — За одежонку и за сапоги, что при найме ты брал, вычел я…

Сам себя не помня, Тимофей молча размахнулся и стукнул Якова Матвеича кулаком по голове. Цепляясь за оконные занавески, за скатерть и таща за собой посуду со стола, Яков Матвеич нырнул в угол, истошно крича:

— Убива-ют! Кара-у-ул!

Не оглядываясь, Тимофей пошел в сени, провожаемый воем Степаниды.

А через неделю к Тимофею явился стражник и велел ему собираться. Голодные ребятишки испуганно забились на печку и подняли рев. Тимофей подошел к постели жены и долго стоял около нее, опустив голову.

А она не могла даже подняться после родов и только шевелила бескровными губами, жалуясь тихонько:

— Господи, царица небесная, как теперь жить-то будем?!

…Тимофей зло крякнул и, встав торопливо со стула, взялся за топор. С каким-то радостным ожесточением начал он ломать в доме перегородки, снимать двери, полки и выкидывать их на улицу. В сад полетели старые божницы, зеленая большая лампадка с медной цепочкой, закопченная икона богоматери, ведро с дырявым дном, веник, рваная тяжелая Библия…

Пыль разрушения не успела еще осесть, а Тимофей принялся за печку. Отшибив крашеные доски, начал долбить ее ломиком, сваливая тяжелые куски глины на пол. В заднюю стенку печи лом проскочил свободно, и вместе с кусками глины на пол вдруг тяжело свалился черный глиняный горшок, разлетевшись от удара на черепки. На полу что-то зазвенело.

Тимофей наклонился и оторопел. Большая груда золотых монет лежала на разбитых черепках. Несколько монет раскатилось по углам горницы. Они долго плясали там, пока не улеглись, и Тимофей, затаив дыхание, напряженно слушал их нежный звон.

В первую минуту он растерялся и испуганно взглянул на окна, не видит ли кто его. Потом с жадной торопливостью кинулся собирать все монеты в одно место, ползая по полу и роясь в пыли. Особенно долго искал он одну, которая укатилась в передний угол. Тонкий звон ее все еще стоял у Тимофея в ушах. Наконец он разыскал и ее, в щели, под плинтусом. Это была десятирублевка.

Встав на колени, горстями начал пересыпать в шапку желтые кружочки.

— Экое богатство! — шептал он, любуясь ими. — Тыщи!

В уме его мелькнула вдруг догадка:

— Уж не старика ли горшочек-то? Не тот ли самый, которого так добивался Яков Матвеич? Может, он и знал о нем, да не успел перепрятать перед раскулачиванием?! Передать же на хранение, видно, некогда было, да и некому: Елизавета с Олимпиадой как уехали, так и забыли об отце. Да и не доверил бы им Яков Матвеич этого клада! Разве что Степаниде доверил бы, но та лишилась разума от злобы на людей, от жадности и страха за свое добро и доживала век где-то в сумасшедшем доме.

Тимофей сел на стул, не сводя глаз с золота. И ему представилось вдруг, сколько слез и крови пролито, сколько горя и несчастья пережито было из-за него людьми.

Вспомнился убитый в лесу закупщик, потом курчавый и веселый Сильверст, лежавший в луже крови вот тут, в этой горнице. Не одну ночь билась тогда в рыданиях и голосила над ним Олимпиада, осыпая руганью и проклятиями своих родителей. Вспомнился старик Матвей, которого Степанида уморила голодной смертью, чтобы поскорее завладеть его имуществом и деньгами; вспомнил Тимофей и свою каторжную работу на заводе, и «холодную», где сидел по жалобе Якова Матвеича, и полуголодных ребятишек, оставленных дома с больной женой.

Вспомнил все это и заплакал от обиды, от жалости к себе и жаркой злобы. Взяв пригоршню монет, долго смотрел на них, шевеля губами.

— Кровушка наша!.. Ну, куда мне вас теперь? Зачем?

Со стыдом казня себя за прошлый умысел свой — завладеть наследством этим, — выпрямился круто на стуле, будто что с плеч стряхивал, и… одубел от страха.