Родимая сторонка

Черной тенью в дверях стоял Назар. Незрячий, недвижный. Только узловатые пальцы его шевелились на топорище, приспуская топор…

И, сам еще не сознавая зачем, Тимофей спросил быстрым шепотом:

— Ты кого, Назарко, видел, когда шел сюда?

Головы не поворачивая, Назар скосил на него дикий глаз, сверкнувший в полутьме острым серпом, и захрипел:

— Зорина Гришку, племяша твоего. Навстречу он мне попался… на лошади…

Привалился плечом к косяку и, не мигая, уставился на Тимофея.

— А что?

Боясь оторваться от его вытаращенного глаза, Тимофей горячо и торопливо зашептал опять:

— Да рази ж в таком деле можно без свидетелей?! Упаси бог…

Назар стоял не шевелясь, не говоря ни слова, перестав дышать. И уронил топор с тяжким грохотом.

Оба вздрогнули, отвернулись враз друг от друга, перевели дух.

Весь обмякший, посутулевший, Назар шагнул через порог.

— Чур вместе, Тимоха? Где нашел-то?

Сейчас только понял Тимофей, какую страшную беду отвел он от себя и от Назара. Одернув прилипшую к спине рубаху, улыбнулся устало.

— В печке. Все наследство Бесовых тут. Собирай в шапку да Андрею Ивановичу понесем…

— Ты чего мелешь-то?! — схватил его испуганно за плечо Назар. — Али вправду эдакой клад отдать хочешь?

Тимофей торопливо сгребал на полу рассыпанные монеты, не глядя на Назара.

— Нам с тобой ни к чему, Назар, клад этот. Одна беда с ним…

Назар пал на колени и, роясь в груде золотой чешуи черными пальцами, взвыл:

— Богатство-то какое, Тимоха, а?!

Вскочил, всплеснул руками, опять рухнул на колени, цокая языком.

— Да тут на всю жизнь нам…

Тимофей разогнулся и взглянул твердо в одичавшие ястребиные глаза на белом лице.

— Опомнись-ко, Назар! На какие деньги-то заришься?! Их ведь в щелоке от крови не отмыть. Да и не в нужде мы с тобой живем, слава богу. Пошто же грех на душу брать?!

Но, видя, что соседа и ноги не держат, и в лице он переменился, пожалел его шутливо:

— До чего же, Назар, живуч в тебе червяк тот, едри его корень! Даже керосин его не берет. Бока бы наломать фершалу тому, что заразу в тебе такую оставил…

Криво улыбаясь и смигивая слезы, Назар молча принялся ссыпать монеты в картуз Тимофея одеревеневшими руками…

5

Той же осенью вечером с поезда сошел в Степахине худой высокий старик в затасканном черном плаще и в кепке. Покосившись на милиционера, ходившего по перрону, приезжий торопливо сунулся за угол станции.

Уже темнело, но старику хорошо, видно, знакомы были здешние места, потому что он уверенно свернул с дороги на маленькую тропочку и быстро пошел вперед, не оглядываясь по сторонам.

К ночи старик задворками вошел в Курьевку. Деревня спала уже. Лаяли только в том конце собаки, да тихо поскрипывала где-то далеко в поле гармошка.

Старик прокрался между амбарами к бывшему дому Бесовых и, кряхтя, перелез через изгородь во двор. Там было тихо, шуршали лишь сухие листья, падавшие с берез и лип. Постояв у изгороди, старик глубоко вздохнул и осторожно шагнул к черневшему в глубине сада дому.

Яркий свет в окнах остановил было его, но затем старик быстро метнулся к стене и жадно прилип к стеклу, заглядывая внутрь. Там сидело много народу. Пузатая керосиновая лампа с расписным абажуром высоко висела под потолком, освещая широкий стол с разложенными на нем газетами и книжками.

В сенях скрипнула дверь, кто-то выходил на крылечко. Прижимаясь к стене, старик неслышно пошел прочь от дома, свернул со стежки к гуменнику и исчез в черном зеве раскрытой двери…

Небо стало уже белеть и закричали петухи, когда он вышел оттуда. Постоял, шепча что-то, перекрестился, встав на колени, и ткнулся лбом в сухую землю. А потом, озираясь по сторонам, опять пошел к дому Бесовых, ужом прополз в подворотню и ощупью через двор прокрался в сени.

Тяжело дыша, нетерпеливо открыл дверь в избу.

Не узнал бы сейчас Тимофей Зорин по обличью своего бывшего хозяина, кабы увидел его: пожалуй, только тонкий длинный нос да оттопыренные круглые уши и напоминали в этом старике Якова Бесова. Лицо же его еще больше заострилось, вместо узкой длинной бороды торчал острый клинышек, а круглые брови посерели и разлохматились.

Ступив на порог, Яков Матвеич разом обшарил глазами стены, но когда взгляд его дошел до опустевшего угла, где стояла когда-то печь, вздрогнул и схватился рукой за косяк.

— Осподи! — заскулил он тихо, с укором и жалобой. — За что ты меня наказуешь?

И замолчал, словно ждал ответа. Но в доме было пусто и тихо. В широкие окна уже глядело синее утро, и с улицы от гумен доносилось фырканье лошадей, потом зазвучали где-то людские смех и говор; рядом в переулке бабы забренчали ведрами, недужно застонал колодезный журавель.

Яков Бесов ничего этого не слышал. Он смотрел, не мигая, в угол избы и часто сморкался. Мелкие слезинки одна за другой скатывались по его щекам на серые усы, с усов — на острую бородку.

— Что же теперь-то? — опять спросил он кого-то, уже строго и требовательно. — Жить-то как? Для чего?