Родимый край - зеленая моя колыбель

Мы все вскочили. Вдруг он начнет избивать Нимджана? У Шайхи так и было заведено — колотить всех мальчишек подряд. Если вырвется кто, убежит, Шайхи не успокоится, пока не отдубасит его. Отыщет, где бы тот ни спрятался: во дворе у себя или даже в бане. Отколотит нас по очереди, потом жди второго раза.

Когда он однажды схватил меня, я попытался усовестить его:

— Я же тебя не трогаю! За что меня бьешь?

— За то, что лопоухим дразнишь!

— Когда я тебя дразнил?

— Не дразнил, так подумал!

Но сегодня Шайхи что-то не спешил с тумаками.

— Бил я тебя или нет еще? — заколебавшись, спросил он у Нимджана.

Губы у Нимджана задрожали:

— Уже два раза…

— Ну, тогда скажи: ветряк!

Тот и вовсе расхныкался. Для него легче было перенести побои, чем выговорить некоторые слова.

— Скажешь или нет? — повторил Шайхи, тряся его за ворот. — Ветряк!

— Вертяк!

Мальчишки попа́дали со смеху. А Шайхи продолжал мучить Нимджана:

— Веш-ка!

— Век-ша…

Шайхи, и сам рассмеявшись, отпустил Нимджана. Но поверил он ему только после того, как трижды окатил водой и заставил трижды побожиться…

Мы пустились вскачь по домам за ведрами, за ковшами и пошли по деревне обливать каждого, кто попадется навстречу! Малая ли ребятня, девушки или тетушки — всех подряд. Но интереснее было, конечно, когда попадалась девчонка. Она забежит во двор, в сени шмыгнет — ты за ней! В избу вскочит — ты тоже в избу и окатишь ее водой с головы до ног. Тут поднимают визг, бранятся. Однако все это понарошку. Кто бы и сколько ни шумел, какими бы словами ни костил, никто всерьез не принимает. Да и ругаются-то сквозь смех. Такой уж обычай, дедами, прадедами заведенный. В дождеван ни на кого не обижаются. Ведь одна у всех забота — засуху перебить. Дождь нужен, дождь!

Поначалу аршинников не трогали, обходили стороной: не свои все ж, не деревенские. Но парни, разгулявшись, добрались и до них. Вот один подбежал и как выплеснет целое ведро воды на девушек, стоявших у возка! Было бы кому начать! За первым ведром метнулось второе, третье… И пошла кутерьма! То ли нечаянно, то ли с умыслом, но пару ведер вылили и на разложенные товары. Приказчики тоже сухими не остались. Ну и расшумелись они! Особенно черноусый дядька разбушевался.

— Товар губите, товар! — завопил он и кинулся задергивать возки.

Глядим, а на майдане уже никого не осталось. Тут приказчики погнались за парнями, а черноусый дядька за нами побежал. Бежит и ругается:

Нищеброды! Голодранцы беспорточные! Ну, поймаю я вас, поймаю!

Да где ему, пыхтуну, было догнать нас! Мы неслись во всю прыть. Откуда-то рядом со мной появилась Минниса́, девчонка с дальнего конца нашей улицы. Ох и мчались же мы! А дядька грузно топал за нами, оттопырив локти и переваливаясь с боку на бок, но, как ни пыхтел, как ни тужился, отстал от нас. Прибежав на наш конец, мы с Миннисой забрались на задворки Хакимджанова дома и спрятались за баней. Нам вдруг стало весело и смешно. Немного отдышавшись, взглянули мы друг на друга и еще пуще рассмеялись. Одежда на нас промокла до нитки, прилипла к телу, со штанин капала вода.

Что-то по душе мне пришлось сидеть вот так, затаившись, с этой чернявой Миннисой.

— Не испугалась? — спросил я у нее шепотом, хоть и не было никого поблизости.

— Вот нисколечко! — ответила она, показав кончик мизинца. — Нистолечко! А ты?

Я только фыркнул.

Аршинники, видно, снова принялись за свою торговлю. Дождеван, похоже, на спад пошел — шум в деревне стих. А нам еще не хотелось вылезать из нашего укрытия. Минниса склонила набок голову и время от времени щурилась лукаво. Все мне в ней нравилось: и круглое загорелое личико, и дрожавшие в мочках ушей сережки с голубыми камешками, и маленькие пухлые пальцы. «Почему нет у меня такой сестренки? — подумал я. — Вот если бы Минниса сестрой мне была, я бы всюду с собой ее водил и мальчишкам не давал в обиду. Яблоко бы самое румяное ей отдавал, вишни самые черные…»

Расщедрившись, я было собрался еще чем-то поделиться с Миннисой, но с улицы послышались голоса апай и мамы. Значит, уже хватились меня.

III

Настало время косить сено. Отец запряг в телегу нашу вороную кобылу, ту самую, что с «отмерзшим» глазом, и мы — отец, я и брат Хамза — поехали на луга. Некоторые хозяева, не теряя времени, распрягли лошадей и взялись за работу. До начала косьбы, оказывается, полагалось протоптать межу по краям делянок. Отец велел брату Хамзе спуститься к речке и подниматься от пометной вешки напрямик к нему. Сам он с косой в руке стал у верхнего колышка.

— Можно мне пойти? — попросился я, охваченный желанием помочь отцу.

Но отец будто и не слышал меня.

— Ну, давай я пройду! — пристал я к нему опять.

— Не сумеешь!

— Да я прямо-прямо на тебя буду шагать!

— Сказано, и хватит!

Потеряв всякую надежду, я пошел землянику в кустах собирать. Земляника была спелая; сочные красные капли ягод едва держались на стебельках. А запах, запах! Но я и успел-то лишь пару ягод съесть, как послышался крик отца:

— Не топчи! Тут и без того…

Как нарочно, и ребят своих поблизости не было, и я, расстроенный, уселся в телеге.

— Э-э-э-эй-й, э-э-эй-й! — послышалось вдруг за моей спиной.