Немного погодя апай укрыла меня одеялом и полезла в телегу, где еще засветло постелила себе постель.
— Глупый ты, до чего додумался, а! Небыль какую понес… Ну, спи. А то вон звезды в стожарах к рассвету повернули.
Деревья давно погрузились в сон. Давно умолкли лягушки на речке. И дергач с перепелкой перестали болтать. Только филин в чьем-то овине ухал время от времени, будто жаловался на тишину и темень:
«У-ху! У-ху!»
Я внезапно проснулся на скрип калитки и увидел апай, пробиравшуюся в сад. Меня охватил ужас, я вскочил и спросонок громко крикнул:
— Апай! Куда ты пошла?
Она вмиг — подбежала ко мне и, заставив лечь, зашипела:
— Ты чего разорался? Гляди у меня! Чтоб духу твоего не было слышно!
Но было уже поздно. Из сеней вышел отец в длинной белой рубахе.
— Иди домой! — коротко бросил он апай и, затворив за ней дверь, уселся на крыльце.
V
Кончились все уговоры, уламывания, колебания. Просватали мою апай! Каков он, Набиулла́, жених из Кибахуджи? Видела ли его когда-нибудь апай? Сама ли дала согласие выйти за него или ее принудили к тому? Об этом разговоров не вели.
Однако будущая свадьба не предвещала никакой радости. В доме у нас поселилась тревога.
Однажды в поздний час, услышав какие-то шорохи, отец заглянул в сад и увидел, что кто-то тянется к окошку в стряпном углу, где собиралась спать апай. Это оказался Ахат.
— Мало того горя, что мы доси терпели от тебя, так ты опять явился, бесстыжий! — зашумел отец, бросаясь на Ахата с палкой.
Тот будто столб литой, встал перед отцом, не шелохнулся.
— Как же мне не приходить, ведь вот где она у меня! — сказал он, стукнув себя в грудь.
— Нет, зимогор! — заявил отец. — То, что там у тебя, — это ветер, через недельку фьюить, и нет ничего! У того, кто жениться захотел, вот где должно быть! — Он похлопал себя по карману. — С каким сердцем я дитё свое за тебя отдам? Где ты ее поселишь? Чем кормить станешь?
— Ну, так знайте, я не из тех, кто отступается. Пожалеете, да поздно будет! — погрозился Ахат.
С тех пор апай, можно сказать, безвыходно наверху в горенке сидела. У отца же все валилось из рук. Подойдет к верстаку, за одно возьмется дело, за другое — и все бросает.
— Вот, — бормочет, — беда из-под ног выпрянула! И с чего она решила с таким спутаться? Глаза, что ли, у ней притупели, голь бездомную выбрала?
В эти дни, кто ни заглянет к нам, все о нашей апай толкуют.
— Богом, стало быть, суждено, — говорит мама, обкатывая меж разговорами выстиранное белье. — Родительское благословение ничего, кроме добра, не принесет! На желанного-то не больно понадеешься.
— Вроде бы и верно, — вставляет тетушка Зифа́, — да ведь недаром сказывают: «В желанном и жала не чуешь!» И в песне поется: «Джигитов — тьма, а любый — один!»
Тетушка Гильми давно собралась уходить, но так и стоит у порога, взявшись за дверную скобу.
— Любый-то любый, — задумчиво произносит она, — да у любого ни бешмета, ни шубы! Вот где закавыка-то. А как помыслишь, что сердцем они прикипели друг к дружке, поневоле печалишься.
— Нельзя же, о любовях думая, родное дитя за бездомного бедолагу отдавать. Жизнь ведь придется тянуть, детей растить… Она бы и сама после каялась, себя кляла.
Тетушка Зифа сидит напротив мамы и, как-то сощурясь, пристально смотрит на нее:
— А молодость и есть богатство. Ежели мил человек, ежели имеется одна подушка на двоих, остальным потом разживешься… Вроде нас с мужем.
— Нынче-то мил, а кто ведает, не будет ли завтра постыл? — У мамы заметно дрожат тонкие крылья носа; она хотя и обращается к тетушке Зифе, глаз на нее не поднимает.
— Может, и так… — роняет та и уходит вместе с тетушкой Гильми.
Прошел венчальный пир. Из Кибахуджи приезжала вся родня жениха. Он сам, как у нас принято, должен был явиться через неделю.
Теперь я стал чаще заглядывать к апай в малую горенку наверху. Она сидит на низкой скамейке напротив окна и, положив на колени пяльцы, вышивает. Хлопотно у нас дома в эти дни, беспокойно. Родня и даже соседи помогают в заботах свадебных. Одна апай ни до чего не касается. Что-то случилось с ней. Не засмеется, не улыбнется, словом не перемолвится ни с кем. Будто не ее замуж выдают.
— Чего тебе? — спрашивает она, не поднимая головы.
— Ничего, посижу с тобой…
И мы замолкаем. Апай вышивает тамбуром гроздь сирени на уголочке носового платка. Ее смуглые пальцы так быстры и ловки, что невозможно уследить за мелькающим в них тамбурным крючком. На распяленном платке появляется лиловый цветик. Апай разгибает согнутую спину и вздыхает.
— Плохо будет без тебя, — говорю я.
— Отчего же?
— Кто горницы уберет да нарядит?
— Не горюй. Вернется брат Хамза из солдатов, ожените его. Молодая невестка уберет.
И тут впервые за много дней я увидел улыбку на губах апай. Только глаза ее все равно остались печальными и что-то заморгали часто.
У меня защипало в глазах. Если бы апай вышла за Ахата, мы бы не разлучились с ней. Я бы каждый день к ним бегал, помогал, дрова бы колол…
— Апай, ты на меня не обижаешься?
— Вот еще! Что это ты выдумал?
— Если бы тогда, ночью, я не вскрикнул, ты бы ушла к Ахату-абы?
— Не знаю… Может, и ушла бы.