Родимый край - зеленая моя колыбель

Услышав звуки скрипки, люди выходили за ворота и стояли понурые, не глядя друг на друга. Кто знает, может, охватывало их позднее сожаление о своей слабости? Может, терзала мысль: отчего не поднялись всей деревней против станового, не защитили Гайнуллу и Анны?

Вот и сегодня, пройдя по улицам, вышел Кирюш на дорогу, по которой сестра его на каторгу ушла. Его черная, залоснившаяся жилетка, надетая поверх желтой рубахи, расстегнулась, волосы взъерошились. Он не видел ничего вокруг, не слышал, шел, наигрывая на скрипке, с ней одной делился своей неутешной скорбью.

Чем ближе подходил Кирюш к старым соснам, тем жалобней пела его скрипка. И тем ниже склонялась старуха Бикэ и, будто желая скрыться, сжималась, приникала к земле.

В тот день мы возвратились в деревню одни.

СТУЧАТ ВАЛЬКИ

I

Как-то в начале лета я взял удочку и уж было за ворота выскочил к поджидавшим товарищам, но тут заявилась к нам бабушка из Кибахуджи́. Апай на речку меня не пустила, погнала гусей на лужку, за садом пасти. Холсты, мол, заодно постережешь.

Вот я и сижу на траве возле полотнищ, что апай разостлала для отбелки, гусят гоняю. Ведь она так и пригрозила: «Если гуси скинут хоть один катышек на холстину, не видать тебе гуляний как своих ушей!»

За гусями я, конечно, приглядываю, но больше в сторону Вишен гляжу. Туда смотреть приятней. Под вечер, когда солнце повертывает к чернеющему там лесу, пожалуй, наступает лучшая пора дня. Умиротворение, что ль, нисходит на природу, но она в это время становится необычайно кроткой. Стихают ветры, облака не носятся из края в край, не лохматят небо, и само солнце уже не жжет нещадно.

Я вижу, как из труб домов, стоящих в низине, медленно тянутся вверх узкие столбики дыма: одни — голубоватые, другие — густо-серые. С родника, что под горкой, переговариваясь друг с другом, неторопливо поднимаются женщины с коромыслами на плечах. Кто-то на речке изо всех сил отбивает белье, грохочет в кузнице молот.

Вот внизу заверещали, запели ведра. Смотрю — тропинкой, затененной кудрявыми ветлами, Минниса по воду идет. Она делает вид, что не замечает меня, и, довольная собой, вышагивает с форсом, точно девица взрослая, и ведра расписные раскачивает. Я-то знаю: это она для меня их раскачала, чтоб я услышал, и с подружкой стояла, болтала долго, чтоб я на нее поглядел!

Дружба моя с Миннисой давно разладилась, и она мне вовсе безразлична. Но я все равно взгляда от нее не могу отвести, и какое-то приятное чувство щекочет мне душу, поднимает настроение!

Если бы не апай, я бы и не вспомнил о деле. А она, должно, увидела меня из сада и как закричит:

— Эй, малый! Глаза твои где?

Я так и обмер: на холстах всей стайкой сидели гуси…

Солнце уже почти склонилось над Бишенским лесом. И, как всегда в это время, в верхнем конце деревни раздалось мычание, блеяние возвращавшейся с выгона скотины. В тот же миг все вокруг пришло в движение. Учуяв маток, забеспокоились, закричали оставшиеся дома телята. Заскрипели, захлопали ворота. Тетушки да молодки, старики да старушки, детвора — все высыпали на улицу.

— Борода есть, а разума нет! Кто это? — на ходу задал мне загадку Нимджан, торопясь навстречу стаду.

Я смешался.

— Ага! Не знаешь, не знаешь! — запрыгал он от радости и съехидничал, убегая: — Неужто в книжках твоих ничего про то не сказано?!

Но я тут же сообразил. Впереди стада, пошевеливая бородами, спесиво вздернув рога, шагали козы. Дескать, не желают они с овцами, с коровами рядом ходить, достоинство свое ронять. За козами брели вечно баламутные, крикливые овцы, а за ними, точно обутые в скрипучие кяу́ши, двигались, поскрипывая копытами, степенные коровы.

На улице поднялась мелкая буроватая пыль. Запахло молоком и теплой шерстью. Послышались голоса хозяек:

— Бараш, бараш, бараш!

— Бяшенька, бяшенька!

— Не пускай, Мэликэ́, навстречь беги!

— Хлебцем помани, понюхать дай!

— До чего же гулена, господи! Не углядишь, так со всеми ягнятами на пашню убегает!

— Ха-ха-ха! Таки не может поймать!

Я обернулся на знакомый голос. Опять Минниса! Вот диво-то! Ведь по воду она в другом платье шла, когда только успела переодеться?! А подросла она все-таки, недаром при каждом шаге плечами поводит, на взрослых старается походить…

Минниса, будто и не было меня здесь, широко раскинула руки, бросилась к стаду. Ох и шустрая! Туда, сюда прыгнула, в момент собрала своих овец в кучу и, задрав нос, помахивая прутиком, погнала их домой.

Хи-и, кривляка! Больно нужна…

II

Вдруг над деревней поднялся слаженный, веселый стукоток. Значит, в низах в чьем-то гуменнике девушки тканину свою начали оббивать. Ноги сразу понесли меня туда!

Солнце уже закатилось, но времени до сумерек оставалось порядочно. Еще не скоро вылетят из своих щелей летучие мыши, и лягушкам рановато квакать. Обычно в этот час наступает глубокая тишина: не лают собаки, не гогочут гуси и люди не говорят громко.