Родимый край - зеленая моя колыбель

Как многие кряшены у нас, она вместо одних букв вставляет другие, и оттого мы особенно любим слушать ее.

— Небось сотню раз прокожу мимо твово носа, и ты сотню раз облаиваешь меня! Кляделки-то твои кде? Совесть твоя кде? Тьфу, тьфу! Со мной на пару старишься, а разуму не набралась! Косподи!

Бабушка Бикэ, пока пройдет по деревне, и с зашипевшим на нее гусаком потолкует, и с отбившимся от матки ягненком. И камню, о который споткнется на дороге, она мягко выразит обиду, и крапиве у забора.

— И-и, — скажет, — бестолковая! Уж не вытерпела, ожкла! Ядовитая ты! Зло, стало быть, на меня имела!

У бабушки Бикэ найдется слово и для каждого встречного, и для каждого дома, мимо которого она проходит. В летнюю пору, поравнявшись с нашим садом, она заохает:

— Ох, и запаки, запаки, блакословенье косподне! От сирени-то, от цветиков Башира-абзы все круком раем стало. Уж так дыканью лекко, так лекко! Блакослови ево косподь…

Когда бабушке Бикэ приходится в татарский дом заглянуть, уже перешагивая порог, она бормочет что-то вроде «бисмиллы́»[37]. Не забывает повторить его, и поднося ко рту чашку с чаем или еду. Но если во время чаепития или доброй беседы вдруг зазвонят колокола, бабушка Бикэ вскочит и, перевязывая на ходу платок на русский лад, бежит в церковь.

Люди смеялись над этим. А на расспросы наши бабушка Бикэ без хитрости, без притворства отвечала:

— И-и, детушки, для вас — сказка, а для меня — истина. Сама я — Бикэ, старик же мой — Икнат. На кубах у меня — бисмилла, на круди — крест. Обоим нам помирать приспела пора. Косподи, как быть-то теперь? Русский аллак коворит: моя вера правильная, татарский аллак то же про свою толкует. Они на небе никак не помирятся, а поп с муллой — на земле. Покуда в небо не попадешь, не узнаешь, кто прав-то. Вот я и услужаю им обоим, может, какой из аллаков сподобит меня милости своей.

II

Пусть старшие не всегда жаловали бабушку Бикэ, зато мы, дети, очень ее любили. Куда бы летом ни собралась она, мы всей ватагой увязывались за ней.

Бабушка Бикэ, когда шла с нами, повязывала платок по-татарски, распустив оба конца по спине, надевала фартук с крупным ярким узором. В руки брала оставшийся от дедовых времен залоснившийся вязовый туесок.

Однажды мы, больше десятка мальчишек и девчонок, шли за бабушкой Бикэ по зареченской улице и поравнялись с церковью. Нам не разрешалось подходить к ней близко. Наглядитесь, мол, на всякое там, наслушаетесь пения и душой омрачитесь. На сей раз мы не выдержали, остановились у церковной ограды. Во дворе какой-то длинноволосый русский дядюшка в черном до пят одеянии, мотаясь из стороны в сторону, раскачивал колокола. Перебирая в руках толстые веревки, свисавшие с колокольни, он дергал то одну, то другую из них, и звон, будто переливаясь, нарастал, и наконец раздавался гул самого большого колокола.

К церкви стекались празднично одетые люди. Это шли крестьяне из русской деревни. Мы подошли вплотную к дверям. Изнутри со всех стен смотрели на нас большими глазами чьи-то лики.

Только бабушка Бикэ увела нас от церкви.

— Пойдемте, детушки, — приговаривала она, — пойдемте! А то попрекать меня будут. Крестить, мол, собираюсь вас.

Двинулись мы за ней, и вдруг из-за угла показался дьякон Мики́ш. Его длинные седеющие волосы висели до плеч, лицо все заросло серой же бородой и усами, красный кончик круглого, как у кошки, носа смешно выступал вперед.

При виде дьякона бабушка Бикэ растерялась и стала отвешивать ему поклоны до земли. То с одного боку подскочит и поклонится, то с другого. Микиш увидел ее, но прошел мимо, ровно и не заметил.

Бабушка Бикэ постояла, тревожно глядя ему вслед, вздохнула:

— Попробуй не кланяйся! Уж он на меня штрафу накладывал: белье, мол, в воскресенье полоскать пошла.

Мы ничего не поняли.

— Микиш сказывает, что русская вера так велит, — объяснила бабушка Бикэ. — Большой крех, ежели в воскресный день работаешь или смеешься. Воскресный день — великий день. В церковь надо кодить, коспода славить.

III

Горести-тревоги недолго омрачали лицо бабушки Бикэ. Стоило нам выбраться за деревню, она словно смахнула их и снова стала живой, говорливой.

Мы уже прошли мимо покрытых желтыми цветиками зеленей конопли. Остались позади распростертые яркими заплатами полосы овса и полбы, пышной пшеницы, рудо-красной гречихи.

Вот бабушка Бикэ свернула к лугу. По тому его краю узкой голубой опояской тянулись цветущие льняные посевы.

— Прежде деревня стояла вон там, вдоль лука, — сказала бабушка Бикэ. — И звалась она Щенковой.

— Зачем же ее собачьей кличкой назвали?

— Косподь ее знает… Может, на собаку сменяли.

Когда мы дошли до угора, бабушка Бикэ показала нам на оба конца распростертой перед нами луговины:

— Вон Ушаров лужок, там Суранова лощина!