Родимый край - зеленая моя колыбель

— Где там Казанская губерния! До самых дальних деревень российских добрались.

— А чего, ежели дешево и на срок! У нас в округе все швецы обзавелись машинами.

— Ха! Дешево! Зато теперь дорого обошлось. Мы за них кровью отменных джигитов расплачиваемся!

— Это еще что за чудеса?

— Как раз на войне и прочудесились. Агенты-то Зингера шпионами были немецкими!

— Вот это да! — рассмеялся Мухамметджан-джизни. — О-от мошенники, о-от хитрецы!

— Эти шпионы вдоль и поперек прошли Россию и всё на помету взяли. Где чугунки, где мосты, где реки, заводы, казармы и прочее. Офицеры сказывали, что у немцев карты куда точнее наших. На них вся Россия как на ладони.

— Д-да… — покачал головой Мухамметджан-джизни. — Царевы вельможи небось и не почешутся. Им что! За них народ кровь проливает. Эх, сколько людей сгинуло!

Вэли-абы сидел, опустив в горьком раздумье голову. Может, он вспомнил места, где воевал, вспомнил товарищей, что навсегда остались там.

— Такие вот дела, — проговорил он через некоторое время. — Тело у солдата вши грызут, душу грызут сомнения. Ради чего, мол, муки принимаю, рук и ног ради чего лишаюсь? Ежели считать, что за землю воюем, — брехня это. Земли нам все равно не видать. Доверия к царю нету, присяга не держит, и вера угасла. Потому некоторые безо всякого руки себе простреливают, в плен сдаются.

— Ничего, стало быть, не выйдет, — в полной безнадежности сказал отец. — Конец света, должно, близится. Растрепалась жизнь, вовсе выбилась из колеи. Одни на войне погибнут, другие здесь от сиротства намыкаются.

«Что ж он отца ничем не утешит?» — думал я про Вэли-абы. Уж так сразу кругом и рушится, что ли? Вон Мухамметджан-джизни во всем благо видит. И в том, что солдаты офицерам не подчиняются, и что в лавках пусто. Народ, мол, скорее озлится.

Опершись руками на колени, джизни пристально смотрел на Вэли-абы, словно хотел дознаться до чего-то очень важного.

— Ну, а на войне-то как, в окопах? — спросил он. — Неужто ни об чем разговору нет? Неужто спокойно?

— Где там спокой! — ответил Вэли-абы. — Гудит, кипит все. Приходят люди, растолковывают, а то газетки мимоходом в карман сунут. У них такой помысел: рабочему на заводе хозяйствовать, крестьянину — на земле. Народ весь уравняется, ни бедных не будет, ни богатеев. Каждый сможет без страху на своем наречье говорить — будь то русский, татарин или другой. Уж тогда за русскую жену на каторгу не сошлют.

— Пожалуй, и деревню нашу Крещеной Янасалой называть не посмеют, верно?

— Верно, по-ихнему. Их посулы, что бальзам, душу умащивают, да вот… Эх, сюда бы хоть одного из тех товарищей! Пускай бы сидел в Арске и вразумлял нас. В госпиталь к нам двое приходили. Один — татарин, студент петербургский, второй — русский из наших краев, Харитоном зовут. Поглядеть на них — одеты в старые солдатские шинели, обыкновенные парни. А заговорят — огнем зажигают. Так доподлинно и раскрывают, чем крестьянин дышит. Вроде влезли ему в нутро и все тайные думы вызнали! А мы вот в скудомыслии жизнь прожили!

Мухамметджан-джизни зашагал взад и вперед по горнице:

— Эх, здоровья бы мне! Былые б мои времена! Ежели б шахта не измочалила… Но все одно, не такой теперь момент, чтоб сидеть — выжидать, нет, нет!

— Довольно вам! И без того народу в деревне уполовинилось, — пробурчал отец. — Вы тут драку затеете, а кто хлеб посеет, кто его вырастит!

Спустя несколько дней по дороге на мельницу повстречали мы с Вэли-абы старосту.

— Наперед говорю, — с ходу заявил ему Вэли-абы, — ежели с солдаток опять скотину зачнете вымогать, добра не ждите!

— Так ведь казна требует, за глотку берет!

— А ты баб за глотку берешь?

— Закон есть закон, а над нами есть начальники. Мы закону служим!

Нынче закон у солдата в кармане. Вынет его из кармана, хлопнет — и вот тебе закон! Понял? Договорились?

Мы пошли своей дорогой, а ошарашенный староста так и остался стоять словно вкопанный.

IV

После ранения приезжал домой на побывку брат Хамза. Прошел положенный срок, и отец отвез его на лошади в Казань. Но возвратился он оттуда каким-то надломленным. Ни есть не стал, ни пить, лег, отвернувшись к стене, и тихо заплакал.

Мама встревожилась, стала выведывать, дознаваться.

— В последний раз Хамзу видел, — вдруг сказал отец. — Не суждено мне боле встретиться с ним.

— Не говори так… Даст бог выправишься, будем жить потихонечку.

— Нет, сердце-то чует…

С тех пор, помянет ли кто Хамзу или письмо от него получим, глаза у отца сразу взмокали. Суровый человек, он, кажется, и слезинки никогда не ронял. Оттого, наверное, было особенно тяжело видеть его плачущим. Вероятно, очень сильно любил он Хамзу. Не допускавший прежде в дом никаких картинок[49], теперь он повесил на стене напротив своего верстака карточку брата, которую тот прислал с войны. Я заметил, он иногда подолгу простаивал в саду, глядя в сторону Казани. И уж больше никуда не отлучался от дома, копошился во дворе по хозяйству или пытался мастерить что-нибудь за верстаком, только силы ему хватало ненадолго. Однажды собрался со мной в поле, хотел показать, как сеять, но дошел до овинов и остался там сидеть.