Родимый край - зеленая моя колыбель

Деревня бурлила. Впервые с тех пор, как началась война, лица людей посветлели, впервые слышались веселые голоса.

II

В караулке теперь постоянно толпился народ. Там с утра до вечера толковали о новостях. Ждали вестей о земле, о разных переменах, облегчениях.

Мухамметджан-солдат, что ни день, гнал лошадь в Арск, а то и в Казань.

Староста тоже накатывал арскую дорогу. Только самые важные, интересующие нас новости привозил Мухамметджан-солдат.

— Помните урядника, у которого борода была точно у царя Николая? Как свергли царя, он тут же в Питер подался, работать устроился при брательнике-матросе!

— Матрос, стало быть, у него брат? То-то он тогда за разговоры никого не посадил, не тронул…

— И в уезде и в волости новое начальство! Вместо губернатора — комиссары.

— Какая нам польза от того, что начальство новое? — ворчали мужики. — Начальство новое, а дела старые, законы те же! Почему войну не прекратят?

— Вот именно! — оживлялся Мухамметджан-солдат, словно этого только и ждал от них. — Верно вы учуяли! Как было, так и осталось. Оттого и война не кончается!

День проходил за днем, месяц — за месяцем, война все бушевала; в деревню шли похоронки, из деревни без конца вывозили хлеб, гнали скотину.

Весной перед севом мирские сходки растягивались на целый день. Увечные солдаты и голытьба до хрипоты шумели об одном и том же:

— С войной обещали покончить — не покончили, солдат не вернули. Землю обещали дать — не дали! На черта нам такая слабода? Земля нам нужна, земля!

Бикбулат тоже не пропускал эти сходбища.

— Чего же вы, благослови вас аллах, желаете? — ухмылялся он. — Какую вам еще слабоду надо? День-деньской под моими окнами горло дерете, власти ругаете. Чем не слабода?

Тут Мадьяр и Вэли-абы с двух сторон брали его в оборот:

— Сытый голодного не разумеет!

— Тебе что… Твои сыновья шубинской[50] полой прикрылись, в тылу отсиживаются.

Бикбулат, как бы с полным пренебрежением, отворачивался от них и, заложив за спину руки, степенно направлялся домой. Однако через несколько шагов возвращался обратно.

— Ваши раздоры притчу мне напомнили, — сказал он однажды. — Деревья в лесу на топор засетовали: «И собой, мол, он невелик, а ведь губит нас, губит!» И растолковал им старый дуб, кто их губит: «Ежели б не топорище, один топор ничего бы не мог поделать. А топорище из нашей породы, из дерева!» Так же и вы. Своего мусульманина, единоверца и земляка, за горло хватаете.

Вэли-абы расхохотался:

— Ишь какой выворот сделал! Как стала вода под него сочиться, сразу вспомнил притчу!

— Когда ты старые скирды обмолачивал, выделил сколько-нибудь детям солдат — единоверцев своих? — запальчиво спросил Мадьяр.

— Верно! — крикнул кто-то. — Тут одна забота: как голодных прокормить да раздетых одеть!

Увечные солдаты, и без того обозленные, говорили решительнее всех:

— Отобрать у помещиков землю, засеять, пока не поздно! Заодно и у деревенских богатеев излишки прихватить!

— Бабам тоже наделы дать!

Шуметь шумели, но дальше того дело не шло. Богатеи да их подпевалы умели всем рты затыкать.

III

Теперь на базар ездили не столько ради покупок, сколько искать ответа на саднившие сердце недовольство и тревоги, послушать людей, узнать, что делается на свете, куда дуют ветры войны.

Хотя и купить-то на базаре было нечего. Прежних шумных торжищ нынче и во сне не увидеть. Лавки зачастую стояли пустые, а если изредка и появлялся какой товар, не с нашими деньгами было туда соваться.

Народу, однако, всякий раз бывало здесь немало. Съехавшиеся из разных мест деды в картузах и кэлэпушах, воротившиеся с войны покалеченные солдаты ходили, бродили из конца в конец, останавливались то у одной кучки людей, что-то обсуждавших горячо, то у другой и шли дальше.

Больше всего привлекали внимание те, кто посреди базара держал речь, взобравшись на телегу. Они так и сменяли друг друга. Одних слушали, а некоторым и говорить не давали, стаскивали с телеги. На наши головы так и сыпались новые, странные слова: «монархист», «анархист», «большевик», «меньшевик», «эсер», «эсдек». Каждый пытался вдохнуть в слушавших свою веру, притянуть на свою сторону.

Мы с Хакимджаном предпочитали тех, кто отвергал старую жизнь, призывал к подушному разделу земли крестьянам. Только их было еще мало.

Однажды, ко всеобщему удивлению, на телеге оказался поп в черной рясе, с большим серебряным крестом на груди.

— Что ему понадобилось, волку гривастому? — крикнул кто-то визгливым бабьим голосом. — Пусть в церкви у себя болтает!

Однако с первых же слов, произнесенных попом глубоким, густым голосом, наступила тишина. Церковный пастырь говорил о бренности мирской жизни, о спасении души, о жаждущем благостыни русском человеке… Видно, проникновенные слова о добре и мире притягивали ожесточившихся в последнее время людей. Но стоило попу заговорить о царях, помазанниках божьих, без которых Россию ждет гибель, все вмиг пропало.

— Довольно, довольно! — закричали со всех сторон.

— Долой его! Это о каком царе он болтает? Не о том ли, которому под зад дали?

— Долой, долой!