Родина

— Ну да. Всюду может случиться. Всюду есть разные люди. Стало быть, и разговаривать нечего, пошли.

Батраки медленно, нехотя присоединялись к деревенским.

— Бабы тоже, — распорядился Козел.

— Бабы? Это как?

— Раз все, так все! Так мир решил.

Бабы принялись причитать. Кшисяк со злостью рванул Магду за рукав.

— Чего орешь? Что у тебя, чьи деньги под юбкой спрятаны? Дурная, кто тебе что сделает?

И пошли. К волости. Деревенские впереди, батраки за ними. Бабы тащились сзади. Некоторые все еще жалобно всхлипывали.

— Стыд-то какой, милые вы мои, стыд-то какой!

— Поди ты, дурная, какой стыд? Тебя-то ведь никто воровкой не считает.

— Управляющего бы захватить, — пошутил кто-то.

Но это уж было не их дело. За управляющим пусть помещица смотрит, свое добро стережет.

На перекрестке дорог они встретились с другой толпой.

— Гляди-ка, и вы тут?

— А как же. Со всех деревень, вся волость. Иначе и ни к чему все.

Где-то на повороте мелькнул мундир стражника, но тотчас исчез.

— Изловчился ведь, ушел в кусты.

— А конечно. Испугался небось.

— Да, кончилось его время, не станет больше с Паленками да с Казимирком ворованным добром делиться.

— Теперь у него брюхо-то поопадет!

— Э, этот еще не самый плохой, — усмехнулся рыжий Клысь. — А вот другой, Муров, так тот, бывало, сам ходил высматривать, в которой конюшне плохие запоры.

Все рассмеялись, хотя им было не до смеха. Чудно как-то все это было. В первый раз. И всякому было страшновато, что из этого получится.

По дороге они захватили из изб всех, кто только в состоянии был двигаться. Разве уж кто совсем шевельнуться не мог или едва таскал ноги от старости. Но такой на воровство не пойдет. Не справится. Такого можно в избе оставить. Пусть пока за детьми присмотрит.

Изо всех деревень, из лесу, из котловины внизу, из поселка на песчаном пригорке, из-за реки — отовсюду шел народ. Кучками, по двое, по трое, с палками, а который и вилы прихватил из конюшни, да так и шел.

У волости уже черно было от народу. Писарь со старшиной стояли в сторонке и совещались о чем-то, тихо и торопливо. Низенький старшина время от времени поднимался на цыпочки, чтобы через головы взглянуть, подходят ли еще люди, или поток мужиков уже кончился.

Когда дорога опустела, писарь остановился перед толпой и в нос, по бумажке, прочитал перечень всех деревень. Из толпы отвечали. Все были налицо. Народ согнали со всей волости, из каждой деревни.

— Усадебные рабочие здесь?

— Здесь, — хрипло ответил за всех Кшисяк.

— Ну, можно начинать! — сказал старшина.

Они стояли огромной толпой. Самые богатые хозяева и деревенская беднота. Но все вместе. Немного поодаль толпились батраки.

Люди искоса, неуверенно поглядывали друг на друга. Странно было сойтись так всем вместе на суд. Ведь неизвестно, что произойдет, кто-нибудь со злости может показать пальцем как раз на тебя, кто-нибудь захочет отомстить за какую-нибудь обиду, о которой ты и не помнишь.

Может, хозяева побогаче и были спокойны. Но остальные, вся толпа стояла так, будто у всякого было что-то на совести. Параска Куль тихонько плакала, шмыгая носом. Но таков уж был приказ по волости — и баб сгонять к волостному правлению. Неведомо, кто вор, а кто нет. По справедливости все должны быть здесь. По справедливости глядеть друг другу в глаза. Прямо говорить, что у кого на душе.

А день выдался как раз словно праздник. Пылало золотое солнце, все вокруг переливалось зеленью и голубизной. Высоко в небе парил ястреб. Все головы поднялись к нему, хоть, по правде сказать, не до ястреба им было. Птица кружила несколько мгновений, описывая в лазури ровные, будто отмеренные круги. Наконец, замерла. Ястреб висел в воздухе, его широко распростертые крылья были неподвижны. Кшисяку он показался большим крестом, нависшим над столпившимся у волости народом.

— Ну вот, мы все в сборе, — как-то необычно тихо и быстро сказал писарь Валентин.

Толпа всколыхнулась. По ней пронесся тяжелый вздох. На середину выступил толстый Матус. Морда у него лоснилась на солнце, будто жиром смазанная. Узорчатый пояс едва сходился на огромном животе.

— Во имя отца, и сына, и святого духа, аминь.

— Аминь, — повторили все, но как-то тихо и неуверенно.

— Сошлись мы сюда, люди добрые, как постановил мир. Никто не остался в хате, разве уж совсем ноги волочить не может. Все наравне — хозяева, беднота и батраки.

Он засопел и умолк. Кое-кто еще раз вздохнул.

— На суд мы сошлись, судить по божеской и человеческой справедливости. Чтобы всякий мог сказать, что и как, чтобы людям все было известно. Если у кого какой грех на совести, если кого обидели, всякий пусть говорит. На то и мир, чтобы судить. Как постановим, так и будет.

Стоящие в сторонке бабы вдруг затрещали, как сороки, и громче всех Матусиха.

— Тише там! Не для крика сошлись! Выходи, у кого есть жалобы!

Толпа заколыхалась и умолкла. Кшисяк поднял глаза к небу. Ястреб все еще висел в лазури, прямо над толпой.

— Кто первый приносит жалобу?

Все молчали. Кое-кто в толпе побледнел.

— Что ж, ничего не поделаешь, тогда уж я начну.

Матус постоял минутку, раскачиваясь на толстых ногах, словно что-то взвешивал.