Родина

«Желаю выступить первым для внеочередного заявления».

Председательствующий, Михаил Васильевич Пермяков, согласно кивнул ему.

«Эх, зачем я написал: «внеочередное»? Фу, как досадно! Он и без этой формулировки предоставил бы мне слово. Может быть, написать просто: «Прошу слова…» Эх, была не была, сдерну-ка я со стола свою бумажку, а то, как-никак, хоть и с воробьиный нос, а документик… Ой, вот сейчас сдерну…»

Но «сдернуть» не пришлось, — слово ему было уже предоставлено. Коленки у Тербенева вдруг задрожали, и в груди разлился дряблый холодок, как будто он вышел к людям, не успев как следует одеться. Но он быстро оправился и взошел на трибуну, расправляя грудь и плечи. Переполненный зал смотрел на него сотнями пристальных, острых взглядов, которые словно кололи и мучили его.

«Надоели вы мне все, черти полосатые!..» — подумал он и, раздувая ноздри, произнес резким, металлически четким голосом:

— Дорогие товарищи! Мы позорно, да, позорно провалились, прежде всего потому, что руководство завода потеряло правильную линию… потому, что, вместо строгого порядка, у нас на заводе воцарился беспорядок, близкий к анархии…

— Это доказать надо! — крикнул кто-то из задних рядов.

— Докажу, докажу… — торопливо, обычным голосом сказал Алексей Никонович.

— Товарищи, прошу не прерывать оратора, — спокойно произнес Пермяков. — Продолжай, Алексей Никоныч!

«Боится он меня или нет?» — пронеслось в голове Тербенева, но об этом раздумывать было некогда.

Голос Алексея Никоновича опять зазвенел металлом. Раздувая ноздри, то откидываясь плотным корпусом назад, то прижимаясь широкой грудью к трибуне, размахивая руками или простирая их навстречу переполненному, жарко дышащему залу, Алексей Никонович всем видом своим показывал, как горячо он переживает все происходящее и как искренне стремится передать всем непосредственность своего волнения. Но холодная мысль все время напоминала: «Еще об этом не забыть сказать… и об этом также…» Алексей Никонович вытирал пот со лба большим батистовым платком с голубой каемкой, а в голове будто что-то однотонно пощелкивало, как арифмометр. И, подчиняясь этому механическому пощелкиванию, Алексей Никонович каждое свое доказательство начал обозначать: «во-первых», «во-вторых», «в-третьих» и так далее. Когда он сказал: «В-пятнадцатых, можно доказать…» — кто-то сказал громко и насмешливо:

— В-двадцатых, в-сотых… Обедня долгая, а проку мало!

По рядам пробежал смешок. Алексей Никонович взглянул наугад и тем же нетерпеливым, с призвуком металла голосом осудил прервавшего его:

— Это для вас проку нет, потому что вы, очевидно, равнодушны к заводским делам…

— Ну, это мне лучше знать, — спокойно отпарировал голос, и Алексей Никонович увидел в первом ряду Сергея Ланских, который смотрел прямо на него пристальным и твердым взглядом. А рядом с Ланских чернела курчавая голова Нечпорука, и его цыганские глаза горели, как угли.

«И этот притащился сюда!» — подумал Алексей Никонович и по привычке хотел было крикнуть: «На каком основании вы отлучились из цеха?» — но непонятный страх сковал уста, и Алексей Никонович только вытер лоб.

— Сколько минут тебе еще нужно? — спросил Пермяков.

— Регламент! — зычно произнес Нечпорук.

— Хватит, послушали! — раздались голоса с разных концов зала.

— Я, собственно говоря, уже высказал все, что хотел, — высокомерно промолвил Алексей Никонович. — Если потребуется, я выступлю еще…

Он медленно сошел с трибуны и вернулся на свое место в президиуме, чувствуя, каких усилий стоит ему каждое движение. Сердце в груди бешено стучало, спину и плечи ломило, будто он нес на себе чугунную тяжесть, свет люстр больно резал глаза, — кажется, еще никогда в жизни Алексей Никонович не страдал так, как сейчас, и телом и душою. Утомленный, потный, желая только, «чтобы все это скорее кончилось», он сидел в глубине, позади Пермякова. Массивная фигура директора закрывала Алексея Никоновича от всех лиц и взглядов. Он слушал, млея и тупея от усталости, чужие мысли скользили мимо него, как волны, омывающие холодный, каменистый берег.

Но как ни томила Тербенева усталость, он не мог не отметить, что ни один оратор не соглашался с ним. Говорил старик Лосев, два члена комиссии обкома, выступил даже известный заводской «молчальник» Ефим Палыч Сергачев; страстно, то по-детски наивно, то по-взрослому мудро, говорила Соня Челищева; очень дружно, также среди сочувственного гула рукоплесканий и шутливо подбадривающих словечек, рассказывали о своей работе Артем Сбоев и кое-кто из его «войска универсалов» — и все оспаривали утверждения Алексея Никоновича: его сведения устарели, он плохо следил за заводской жизнью, которая благодаря многим новым успехам далеко ушла вперед. Странно, как выразился Артем Сбоев, что замдиректора, «избрав себе тактику нападения, слишком разгорячился, но не вооружился».