Родина

Костяные спицы чуть слышно постукивали в ее ловких пальцах. Это была уже третья пара фронтовых варежек — и все на один узор: ласточка, чистая, белокрылая, как сама любовь материнская, летела на кубовом фоне, густосинем, как уральское небо над снегом-первопутком. Кайма была веселая, красная, будто спелая брусника под студеной росой в родных лесах.

* * *

Сергей Панков и Таня Лосева слушали доклад Сталина, сидя у стола в Таниной комнате.

На письменном столике лежала книга, которая осталась открытой на той странице, где застала чтение начавшаяся передача.

Что, если бы и вправду эти звезды
В ее лице светили вместо глаз?
Ее ж глаза сменили их на небе?
Ее лица сиянье эти звезды
Затмило бы, как лампу свет дневной,
А в небесах такой бы яркий свет
Ее глаза потоком изливали,
Что птицы, ночь приняв за светлый день,
Запели бы… Вот на руку щекой
Склонилася она… Как я желал бы
Перчаткой быть на этой белой ручке,
Чтобы щеки ее касаться мне!..

Два часа назад они с Таней говорили о «повести печальной Ромео и Джульетты», и Таня сказала:

— Все-таки как слабы они были: отцы их враждовали, а они опоры в себе найти не могли и потому погибли.

Сергей спросил:

— А в чем, по-твоему, наша с тобой опора?

Она ответила:

— Родина жива — и любовь жива.

Он был сейчас уверен, что Таня знает все, что происходит в нем. Его раны уже скоро затянутся, и он опять вернется туда, где должен быть, чтобы защищать любовь.

Бой, где он был ранен, огненно-дымным столбом как бы вновь поднялся перед ним — от первого залпа его танка, встретившего осеннюю промозглую зарю у самого края обороны, и до сумерек, когда ни холодный ливень, ни воющий ветер не в силах были даже на краткий срок приостановить ярость битвы.

В каждом слове Сталина об обороне Ленинграда и Москвы ему виделись боевые товарищи, подвиги их на поле боя, которые составляют обычную жизнь и труд войны. «Да, да, мы все быстрее учимся воевать, мы уже опалены войной. Да, товарищ Сталин, завтра мы превратимся в страшную угрозу для врага».

Еще никогда не казалась ему Таня Лосева такой необычайной и красивой, как сейчас, когда думы о фронте, о боевых друзьях, словно обжигающий ветер, налетели на него.

Он тихонько взял руку Тани, еще детски мягкую, с теплой узкой ладонью. Таня подняла голову и, повинуясь внезапному, но всегда точному пониманию внутренней жизни другого человека, которое дается любовью, долгим взглядом посмотрела ему в глаза и улыбнулась. А Сергей прочел в этих синих глубоких глазах:

«Да, нам уже недолго быть вместе, но ничего другого и не может быть, а если бы и было это другое, я не любила бы тебя так, как люблю».

Когда из Москвы донеслась музыка «Интернационала», Пластунов с улыбкой спросил старика Лосева:

— Ну как, Иван Степаныч?

Старый мастер подумал и ответил задумчиво и важно:

— Не забудешь этого всю жизнь. Поднял он нас, Иосиф-то Виссарионович, сколько силы в душу вдохнул!

ГЛАВА ШЕСТАЯ МЕДНЫЙ ВЕЛИКАН

Костромин, вызванный в Москву перед праздником, прилетел обратно утром пятнадцатого ноября, а в обеденный перерыв встретился с Пластуновым.

— Не обозревайте, прошу, мою скромную особу, Дмитрий Никитич! Я пожелтел, как факир: сегодня на рассвете мы попали в болтанку, а в общем… слетал великолепно! — и осунувшееся лицо Костромина вспыхнуло радостной улыбкой.

Пластунов еще никогда не видел его таким оживленным и говорливым. Костромин много рассказывал о Москве, об ее окраинных улицах и переулках, перерезанных баррикадами, о москвичах, а главное — о встречах с «большими людьми».

Как и ожидал Пластунов, Юрий Михайлович привез из Москвы важнейшие директивы, о которых он хотел бы доложить немедленно руководству Лесогорского завода.

Вечером в кабинете Пермякова, после доклада Костромина, план работы Лесогорского завода был уточнен полностью: танковый конвейер должен был начать свои операции с таким расчетом, чтобы первый эшелон танков со станции новой ветки вышел не позднее пятнадцатого марта 1942 года.

Далеко за полночь еще горели огни в окнах директорского кабинета. Крепкий чай стыл, лиловел в стаканах. Сонная подавальщица принесла новый поднос, но и эти стаканы тоже остыли.

— Ну, начерно, так сказать, все наши мощности подсчитаны. К пятнадцатому марта наши танки поедут на фронт — это дело нашей чести. Теперь остается все конкретизировать… — заключил Пермяков и хмуровато качнул массивной головой.