Родина

Варвара Сергеевна взяла трубку и позвонила Наталье Андреевне:

— Ну, Наталья, читала?

— Ой, читала! Смотрю и глазам не верю: неужто это мы с тобой сочинили? Чудно!.. А скоро тебе звонить начнут.

— А тебе звонили?

— Первой Липатова Мария вдруг забеспокоилась, двоюродная моя племянница: «Как, тетя, вас понимать, — выходит, по-вашему, я плохо делаю, что мужу своему создаю уютный отдых?»

— Задело ее, значит, наше с тобой письмо?

— Похоже. «Тебе, — отвечаю, — всего двадцать восемь лет, а забот у тебя только муж да сибирская кошка. Как твоя совесть себя чувствует после такого моего замечания?» Потом Егошина звонила. У ней ведь дочка ныне только-только школу кончила, еще дома красуется. Этой вроде неловко. «К кому, — спрашивает, — обратиться насчет специальности, что выбрать? Дочка, — говорит, — по физике отличница была».

Наталья Андреевна вдруг расхохоталась:

— Звонила потом Аносова… ох, не могу!

— Ну?

— Эта ругательно себя вела. «Вы что, — кричит, — обе на старости лет в чужие дела вмешиваться вздумали? Да какая, — кричит, — вас муха укусила, оглашенные вы бабы, чтобы мою Верочку смущать?»

— Понятно, — усмехнулась Варвара Сергеевна, — у них свадьба готовится.

Аносова, жена начальника литейного цеха, тоже одна из старых знакомок Лосевой и Пермяковой, позвонила вечером и Варваре Сергеевне:

— Ну, наделали вы с Лосихой делов с этим письмом! Мало вам других, так и мою дочку еще прихватили…

— Да что ж, выходит, ее и тронуть нельзя, если она невеста? — усмехнулась Варвара Сергеевна.

— Вот и нельзя! Одна, говорит, она у меня дочка осталась, у меня тоже три сына на фронте, я все войне отдала…

— Да война-то ведь недавно началась… еще рано считаться-то, — холодно прервала ее Варвара Сергеевна.

На другой день она поделилась с мужем и Пластуновым некоторыми своими разочарованиями. Звонили ей почти все, к кому она обратилась в своем письме. Многие просто спрашивали, к кому им обратиться, в какую бригаду записаться, кто будет их учить. Хотя таких, как Аносова, оказалось всего с полдесятка, Варвара Сергеевна возмущалась, что эти люди «считались» тем, что они «делали» для войны.

— А вы меньше расстраивайтесь по этому поводу, — сказал ей Пластунов. — Общественные отношения сложнее домашних, а к тому же мы, люди, всегда стремимся по возможности жить спокойнее — святых не бывает.

Таня Лосева только успела прийти из конструкторского бюро, как в комнату ворвалась Верочка Аносова, плачущая, растрепанная:

— Все пропало, Таня, все пропало!

— Что с тобой? Что пропало?

Смахивая ладошкой слезы с тугих, пылающих щек, Верочка рассказала о своем «невыносимом позоре»: свадьба ее с Артемом Сбоевым, назначенная на восемнадцатое ноября, не состоится. Артем «отложил» свадьбу, потому что сейчас ему «дозарезу некогда» — в прессовом цехе стал главный мощный пресс.

— Он меня совсем не любит, Таня!

— Разреши тебе сказать… ты просто дурочка, — спокойно отрезала Таня. — Да ведь Артем был бы последним человеком, если б бросил такую важную работу: ведь пресс для фронтовых заказов работает!

— Но что же мне делать? — беспомощно спросила Верочка. — Теперь я его и видеть-то не буду…

— Остается только пойти тебе туда, где Артем, — усмехнулась Таня. — Сколько сейчас женщин и девчат в цехе согласны работать!

— А как же мама? Она, бедная, как взглянет на мое белое платье в шкафу — и ну реветь!

— Не уйдет никуда твое белое платье, а тебе, Верка, пора жить своим умом.

— Значит, звонить мне Артему в цех? Но… сейчас или завтра? А, Таня?

— Я на твоем месте не стала бы откладывать.

— Ой, позвоню от вас! Сразу решила — и отрезала, верно?

Настроение у Верочки менялось быстрее волны морской. Она вскочила с дивана, поправила волосы и чуть не вприпрыжку побежала к телефону.

* * *

О том, что главный мощный пресс «отказал», Михаил Васильевич узнал по телефону от Назарьева. Его фраза «Пресс сдал окончательно» показалась Пермякову даже оскорбительной своей краткостью. И хотя верный своей скупой на слова манере Назарьев добавил, что бригада Артема Сбоева уже на месте, неприятные мысли, к которым Пермяков уже начал было терять вкус, опять подступили к нему, как взрывы ревности. Он представил себе легкую походку Назарьева, его узкую, стройную спину. Нет, это скрытный, неискренний человек, который целиком сам виноват в том, что не сумел душевно и просто подойти к нему, старейшему работнику завода; к тому же, Назарьев всегда что-то держит «на уме» против него, а что именно — поди-ка догадайся…

Идя в прессовый цех, Пермяков был уверен, что Назарьев распорядился формально, что даже, собственно говоря, ничего не сделал. Но в цехе Пермяков сразу увидел, что все распоряжения были сделаны правильно, — и странно: это еще больше раздражило Михаила Васильевича. Он даже не мог бы в эту минуту разобраться, что чувствовал сильнее: волнение из-за аварии пресса или свое раздражение против Назарьева?

Мертвый пресс возвышался посреди цеха, как огромная безлюдная скала, а неподалеку на железном полу валялся исковерканный, будто сведенный судорогой кусок металла, то была последняя танковая деталь, на которой «отказал» медный великан.