Родина

— Видит, видит! — вдруг засмеялся Панков, и его огрубевшее от загара лицо осветилось выражением полного, глубокого счастья.

Войдя в просторную столовую Лосевых, Юрий Михайлович увидел своего двухлетнего сына Сережу, который, прильнув полуголым тельцем к столу, строил что-то из некрашеных, гладко обструганных кубиков.

Ксения Петровна, мать Костромина, собирая сморщенной рукой рассыпавшиеся по столу кубики, стала рассказывать:

— Это его все Иван Степаныч балует. Вот опять смастерил ему целый ящик всяких строительных материалов.

Костромин поцеловал сына в прохладный лобик и пригладил черные, как крыло дрозда, волосики.

— Мама, надо его одеть, жара уже спадает.

Бабушка взяла Сережу на руки, он стал барахтаться, его смугленькое, румяное личико сморщилось, и он захныкал.

— Ай, нехорошо, нехорошо! — громко протянула Наталья Андреевна Лосева.

Она вошла в комнату, плотная, широкая, в фартуке из сурового полотна, наброшенном на ситцевый халат с засученными рукавами.

— А ну-ка, смотри на меня! — приказала она Сереже. — Это тебе что, баловник? — и Лосева, поставив на стол большую плетеную корзину, сдернула с нее салфетку.

— Ну и смородина… красота! — восхищалась Ксения Петровна.

— Кушайте все, милости просим! — пригласила Лосева. — Это мне старая подружка Варвара Сергеевна, по обычаю своему, прислала. Прежде бывало тут же и варенье начнешь варить, а нынче, при сахарной-то экономии, по горстям ягода разойдется.

Ее круглое лицо смотрело озабоченно и грустно. Она все к чему-то прислушивалась и заглядывала в окно.

— Ну вот… — вздохнув, наконец произнесла Наталья Андреевна. — Все никак проплакаться не могут!

— А что случилось? — спросил Костромин.

— Да вон, гляньте вниз: у соседей горе-горюшко разливается! — и Лосева, сердито махнув рукой, подозвала Костромина к окну.

Внизу, на задах новых больших домов, тянулся квартал старинных одноэтажных домиков с мезонинами и резными террасками, окруженных густой зеленью садов, ягодников, огородов. В ближайшем из этих садиков что-то происходило.

За круглым садовым столом сидела женщина. Голова ее с растрепанными каштановыми волосами лежала на руках, брошенных на стол. Напротив женщины сидела старуха, раскачиваясь во все стороны. Будто одержимая невыносимой болью, старуха била себя в грудь худыми пальцами и глухо вскрикивала:

— Ой, Васенька… Ой, Коленька!

Несколько женщин бестолково суетились около стола, всплескивали руками и хором утешали плачущих.

Женщина с каштановыми волосами вдруг подняла встрепанную голову; ее красное, залитое слезами лицо закинулось назад, и тяжелое рыдание вырвалось из груди.

— А-а-а-а… Вася-а… Коля-а…

— Видали? — спросила Лосева, отойдя от окна. — И надо же так случиться: на днях об отце похоронную получили, а сегодня о сыне. Жалость берет на них глядеть, какая семья была добрая да счастливая… Муж вот этой самой Глафиры Лебедевой заводским складом заведовал — работяга, охотник, огородник, — всюду поспевал. И сын был славный, только в институт готовился поступать — война! Старуха-то, свекровь ее, жила да любовалась на согласную свою семью… и вот одни женщины остались… Господи, горюшка-то сколько всюду! Вон там, подальше, серый дом с зелеными наличниками… видите, Юрий Михайлыч?

— Вижу, Наталья Андреевна, вижу.

— Там вчера молодушка одна тоже вдовой осталась. А уж эвакуированных послушаешь, что из-под Воронежа приехали, так и совсем душа сжимается…

— Ну, пошла вздыхать! — произнес из передней недовольный голос Ивана Степановича. Он вошел, разглаживая темными пальцами кузнеца свои густые с проседью усы и осуждающе посверкивая синими, как и у его дочери Татьяны, глазами. — Эко вздумала — все истории собирать да на Юрия Михайлыча коробами сваливать!.. Человек домой передохнуть забежал, а ты на него насела. Молодая-то была с перцем, пальца в рот не клади, а к старости в плачею обратилась. Давай-ка обедать скорее, а то на совещание мастеров опоздаю…

— Ты никогда и никуда из-за обеда еще не опаздывал! — обрезала Наталья Андреевна. — А что людей жалко и самой мне горько — попрекать этим меня нечего, я правду Говорю, да и не глухая: слышу и вижу, как у народа душа болит. Где же это справедливость-то? Наши кровью обливаются, а союзники что? Когда они второй фронт откроют? Вот вы, Юрий Михайлыч, в Москве бываете, с большими людьми, с генералами встречаетесь, может быть они больше в курсе дела.

— Вот возьми ее, какой стратег выискался! — иронически сказал Иван Степанович, но жена опять обрезала его:

— Да ведь по нашей земле враги топают, наша кровь льется! — И Наталья Андреевна с громом начала расставлять тарелки. — На наших молодых посмотреть — боль одна. Сергей-то седой, однорукий, от смерти немецкой ушел и посейчас под смертью живет. А Татьяна моя? Так ли я первого ребенка ждала, как она, моя бедняжечка, дожидается! А уж серьезные-то оба, задумчивые — смешинку когда у них подслушаешь, так и тому рад… Да и когда же это тяжкое время кончится, как дыхания-то человеческого хватает?