Родина

— Вот тебе и «ну-ну»! — вдруг передразнила она его возбужденным шепотом. — Ты на заводе пятнадцать лет — и вдруг пришел кто-то, и ты перед ним шапку скинь! Ты, Матвей Темляков, должен отдать ему знамя перед самым Октябрьским праздником! Знай, когда ты ему знамя отдашь, нам с тобой жизни не будет. «Матвей Темляков? А, да это ведь тот самый, у кого знамя отобрали!» — «Катерина Темлякова? А, это ведь у ее мужа кузнец Сакуленко славу взял да в свой карман переложил!..» Ты, Матвей, бесхитростный, ты простота, а этот Сакуленко все у тебя высмотрел да твоим же добром тебя как колом!

— Ох, горяча ты, Катенька! Все это выдумки твои…

— Не выдумки. У этого Сакуленко глаза недаром, что угли, зрачков не видать, как в колодец смотришь… Он обошел тебя, обошел!

— Ну и наговорила ты с десять коробов — и все в запале, в горячке у тебя голова и все мысли твои. Завтра утром проснешься и совсем по-другому заговоришь.

— А ты представляешь себе, что люди ради славы могут сотворить? — насмешливо пожалела его Катя. — Простота ты мой, бедный!.. Знаешь что? — вдруг решила она. — Пойду я к нашим!

— Отца хочешь в это дело втравить? — опасливо вздохнул Матвей. — Но куда же ты, на ночь глядя, пойдешь? Дождище, ветрище…

— Что мне, восемьдесят лет?! — крикнула она и убежала.

Дома был только отец. Мать и Таня были у Панковых.

Катя дала волю своему возмущению, рассказала все и потребовала:

— Придумай, папа, что хочешь, но вмешайся, обязательно вмешайся в это дело!

Иван Степанович еще до прихода Кати уже знал о корреспонденте: тот уже со многими успел «поделиться впечатлениями» от своей беседы со знаменитым лесогорским кузнецом Темляковым. В первую минуту, когда ему рассказали, как ответил Матвей корреспонденту, Иван Степанович нашел, что ответ правильный, тем более, что зятя своего он уважал также и за то, что тот не любил бросать слов на ветер и вообще не любил бахвалиться. На том бы дело и кончилось, не появись Катя. Ее возмущение передалось старику потому, что дочь затронула лосевскую «родовую гордость».

— Лосевы всегда настоящими мастерами были и ни у кого на запятках не стояли! — горячо и гневно доказывала Катя. — У Лосевых в почете были слава да гордость, а не отсталость. А у моего Матвея выходит так: «Ах, товарищ, тебе моя слава нравится? Так возьми ее, пожалуйста, сделай милость, а я поплетусь за тобой и, глядишь, потихоньку опять славу себе добуду!»

— Ох, язык у тебя, Катерина, прямо сказать — нож вострый!

Дочь добилась своего: Иван Степанович взволновался, помрачнел и неожиданно стал высказываться в ее тоне. И чем больше он говорил, тем сильнее ему казалось, что Матвей отнесся «как расточитель» к старинной гордости лосевского рода мастеров.

В передней раздался звонок. Катя открыла дверь.

— Добрый вечер! — проговорил в темноте голос Пластунова. — Я к Юрию Михайлычу.

— Он дома, вон скрипка играет.

Пластунов вошел в комнату Костроминых. Юрий Михайлович ходил по комнате и, притопывая, играл одно из своих «немыслимых» попурри. В открытую форточку широко врывался сырой воздух.

— Эх, как вы широко распахнулись, дорогой мой! — сказал Пластунов и потянулся было захлопнуть форточку.

— Нет, нет, Дмитрий Никитич, пожалуйста, не троньте!

— Да ведь холодно, сыро…

— Ну и пусть. Когда, играя, обдумываешь, свежий воздух чрезвычайно приятен.

— А если простудитесь?

— От чего?

— Да вот от форточки.

— Фу ты, далась вам эта форточка, Дмитрий Никитич! Словно вы, право, только для того и зашли сейчас ко мне, чтобы захлопнуть ее!

— Представьте, для этого и зашел, — вздохнув, признался Пластунов.

— Что случилось? — забеспокоился Юрий Михайлович и положил скрипку в футляр. — Елене Борисовне хуже?

— Вы опять угадали, дорогой мой.

Пластунов потер лоб и взглянул на Костромина виноватыми и печальными глазами.

— Ее состояние настолько ухудшилось за последние дни, что я, как видите, вынужден был… вломиться к вам…

— Да что же все-таки произошло?

— Леночка сегодня особенно беспокойна и слаба. Услышала вашу музыку (у нас форточка тоже все время открыта), услышала, как вы тут музицируете, и начала рыдать: «Вот какая несправедливость — в музыке моя жизнь, а я не могу играть… а вот Костромин, у кого музыка на десятом плане, играет, когда ему вздумается…» К кому-нибудь другому я не пошел бы рассказывать об ее страданиях и всех капризах больного человека… и прошу извинить меня.

— Что вы, Дмитрий Никитич! Но вот, честное слово, никогда не думал, что от моей… музыкальной чепухи так может страдать другой. Обещаю вам клятвенно следить за этой вот… за этой… — и Костромин с сердцем захлопнул форточку.

Пластунов сидел, сутулясь и низко склонив голову, словно подавленный какой-то безысходной мыслью.

— Что же, Елена Борисовна тоскует очень? — исподлобья поглядывая на Пластунова, осторожно спросил Юрий Михайлович.

— О, еще как! И последствия контузии сказываются: ослабела деятельность сердца, мучительные невралгические боли; затем — это самое плохое — началось опухание рук. Нынче легче, завтра хуже… Тяжело.

— Н-да-а… — пробормотал Костромин: утешать он не умел.