Родина

Около круглого стола уже хлопотала Елена Борисовна. Ее мягкие цвета ореха волосы, собранные на макушке и приспущенные на лоб, светились над маленьким, чуть впалощеким лицом. Серые глаза казались слишком большими, короткий нос чуть приплюснут, рот мал, бледен и словно недоразвит, а линия подбородка, напротив, была выражена с волевой резкостью; но уже через несколько минут это маленькое, хрупкое лицо казалось прелестным — именно благодаря тому, что было таким неправильным. Каждая его черточка дышала оживлением, а большие серые глаза временами вспыхивали, словно болезненное нетерпение томилось в них… Стоило только взглянуть на ее руки, чтобы понять все. Эти бескровные руки двигались медленно и неловко, будто на них висела невидимая тяжесть. Эти слабые пальцы, казалось, не в силах были не только перенести что-либо с одного конца стола на другой, но даже сдвинуть с места. Ложечка, не попав в стакан, зазвенела на подносе, нож вырвался из ее беспомощных рук и упал на пол.

— Ого, как мы здорово учимся хозяйничать! — весело воскликнул Пластунов, незаметно подмигнув Назарьеву.

Так же незаметно и быстро он налил Николаю Петровичу стакан чаю, сделал пару бутербродов, придвинул мед в стеклянной баночке. Потом осторожно притянул к себе бескровные пальцы жены и нежно сжал их в своих крепких, сухих ладонях.

— Вот молодец так молодец! Эти милые пальчики уже явно делают успехи!

Елена Борисовна покачала головой:

— Нет, Митенька, наверно мои пальцы никогда не оживут…

— Ну, ну! Еще как оживут, Леночка, еще как забегают по клавишам, дружочек ты мой, и еще такие «кресчендо» из-под них загремят…

Она тихо и счастливо засмеялась.

Назарьев следил за быстрыми и ловкими движениями рук Пластунова, которые словно переливали свое тепло в прозрачные, слабые пальцы жены, и, заражаясь его упорством, подумал вдруг: «Маша жива, жива!»

— А! Слышите? — вдруг сердито насторожилась Елена Борисовна. — Слышите, Костромин опять играет!

Действительно, долгий, как вздох, звук скрипки перелетел через улицу, раскатился, замер, повторился опять, капризно взвился на высокой ноте и так же неожиданно и капризно упал, как волна, ударившаяся о каменный берег.

— Что он делает, боже ты мой!.. — возмущенно вскрикнула Елена Борисовна, вздрагивая при каждом переходе мелодии, которая лилась, звучная и резкая, как порожистая река.

— А я и не знал, что наш конструктор играет на скрипке, — удивился Назарьев.

— Он играет, а мне с ним хочется подраться! — не на шутку вспылила Елена Борисовна. — Мне всегда кажется, что это не он играет, а заставляет музыку играть на себя… Не знаю, понимаете ли вы мою мысль?

— А ведь, Леночка, на то очень похоже! — расхохотался Пластунов. — Музыка не его стихия, нашего уважаемого конструктора Костромина.

— Почему же он в таком случае играет? — спросил Назарьев.

— А это, видишь ли, повелось от его экзальтированной мамы. Дочь известного петербургского скрипача, она решила и сына своего пустить по скрипичной части. Мальчишка же, глядя на своего отца, инженера, уж очень рано стал обожать технику. Но играть он все-таки выучился — потому что он чертовски талантливый человек.

— Все-таки лучше бы этому рационалисту не касаться скрипки! — опять вспыхнула Елена Борисовна. — Говорю вам, он музыку заставляет играть на себя. И зачем ему музыка?

Настроение у нее вдруг испортилось, она стала хмуриться, отвечать невпопад, и Пластунов с виноватым видом пытался переменить тему разговора, но беседа уже не клеилась.

Выйдя с Назарьевым на улицу, Пластунов вздохнул с горечью и досадой:

— Ну и нескладный же я… нет-нет да и забуду, что с Леночкой после несчастья лучше не поддерживать разговора о музыке: обязательно о конце концов разволнуется.

Несчастье произошло летом, после тревожной ночи, когда ленинградские зенитки сбили и прогнали десятки фашистских самолетов. Пластунов пошел к себе в порт и едва успел дойти до набережной Невы, как где-то позади засвистело, взвыла бомба и гул разрыва отдался под ногами.