Родина (август 2008)

Итак, к 10 часам мне надлежало явиться в милицию. Я был очень спокоен, к утреннему поезду вышел пораньше, предварительно срезав штамп с подошвы ботинка. Меня сразу же окружили ребята - кто с сочувствием, кто с советами, некоторые беззлобно шутили: «А сухари где?» - «Из еловых шишек, что ли сушить?» - ответил я. Меня тревожила мама, которая стояла в сторонке и рукавом кофты утирала слезы.

Наш поезд, «кукушка», ползет до Электрогорска полтора часа. Приехали. Ребята разбежались по своим делам. Я заранее продумал весь диалог с начальником отделения милиции. Все отрицать. Никаких улик. Каша съедена, селедочные хвосты выброшены. Но произошел случай, перечеркнувший все мои планы.

Был прекрасный солнечный день. Я шел от торфяной станции мимо электростанции, выбрасывающей из своих четырех труб тонны шлака, который покрывал крыши домов, деревья и дороги. Мой путь в милицию лежал через центр. Центр - это несколько магазинчиков, столовая, обувная мастерская и небольшие навесы над рядами прилавков, где торговали разной снедью местные и приезжие старушки. Лениво ходило несколько покупателей. И вдруг мой взор вырвал из всей толпы изможденного старика, ползущего на четвереньках по усыпанной шлаком тропинке. Его руки были синими, как у штамповщиков в литейном цеху. Лицо его напоминало лицо клоуна в гриме (он, видимо, руками смахивал пот и слезы, лившиеся по его впалым морщинистым щекам). Видны были только зубы и скорбные-скорбные глаза. Вдоль тропинки, по которой он полз, сразу же образовался коридор из зевак. Раздались голоса: «Старый, а напился! Как не стыдно!». Но я понял, что он не пьян. Не мог пьяный человек проползти метров 40 и не свалиться набок. Я растолкал около навеса наиболее ретивых, давая ему свободу подползти к стойке. Он подполз, поднялся по столбу и только тогда сказал, вернее не сказал, а выдохнул: «Я не пьян, я голоден» - и смахнул набежавшую слезу шершавой грязной рукой. Сердобольные старушки и покупатели, как бы извиняясь перед ним, стали предлагать ему кто огурцы, кто стакан молока, кусок хлеба, печенья. Старик ел, не успевая благодарить, и рассовывал излишки за пазуху и по карманам. Он знал цену голода и хотел наесться на всю жизнь.

Во мне при виде этой картины что-то оборвалось! Мне вспомнились люди, прожигающие жизнь в ресторанах, стравливающие картошку своим свиньям, набивающие чулки деньгами. На время я забыл, зачем я здесь. Потом, отбросив все заготовленное заранее, я смело зашагал в отделение милиции, взяв за основу своей защиты эпизод со стариком.

Встретил меня капитан Дергачев Василий Иванович. Вежливо (редкий случай) вышел из-за стола. Поздоровался, не преминув спросить: «Кузнецов? С Красного Угла?» - «Он самый, вы угадали». Он предложил мне сесть, пододвинув стул около массивного стола. На столе лежала всего одна папка, вернее скоросшиватель. На нем было выведено: «Дело Кузнецова Ивана Ивановича, участок Красный Угол». Я был совершенно спокоен. Если уж меня сажать, то надо всю соцсистему превращать в лагерь заключенных. Все воровали, лгали, обманывали, тащили все, что можно утащить. «Ну что, рассказывай, как было дело», - обратился ко мне капитан (как я потом понял, он и был начальником отделения). «Товарищ капитан, прежде чем начинать допрос, я попросил бы вас обменяться своими биографиями». Лицо капитана озарилось какой-то доверительной улыбкой. Я понял, что передо мной весьма великодушный человек, и искренне удивился, как такой может служить в милиции, через которую проходят все негативные явления нашей жизни. «Ну что ж, давай. Кто начнет?» «Мне все равно» - ответил я. «Начинай свою историю», - капитан закурил сигарету.

Я начал со старика, ползущего к рынку. Потом рассказал о трудностях своего детства и юности. А в конце ошарашил его своим полным признанием, что да - я печатал эти немыслимые талоны, но не для того, чтобы разбогатеть, а затем, чтобы хотя бы раз почувствовать утоление голода. Василий Иванович (так я его буду теперь называть) встал из-за стола, опять закурил, прошелся по кабинету, и, остановившись передо мной, начал рассказывать о своей нелегкой жизни. Родители погибли в гражданскую, детский дом, школа, война и, наконец, работа. Вышло так, что мы оба хлебнули немало горюшка. В конце беседы (довольно продолжительной) он взял со стола папку-скоросшиватель, при мне порвал его на четыре части и бросил в голландскую печку. «Нет никакого дела, а есть жизнь, и живи по совести - а совесть, как я понял, у тебя есть». Так закончился наш душевный разговор с капитаном милиции Дергачевым Василием Ивановичем.