Родина чувств

И вот однажды ёж стоял у тропинки, и поджидая муравьёв, грыз просохших до семечек жуков. Муравьи осторожно вышли из дома. Они быстро зябли и не слишком хорошо ориентировались в ароматах нахмуренного вечером дня. Им хотелось поскорее набить авоськи провизией и уйти. Но не тут-то было. Ёж преградил им дорогу. Недвусмысленно потянувшись в их сторону, он ухватил было одного поперёк туловища, но промахнулся, да так, то муравей, зацепившись, повис у него на губе. Ёж мотнул головой, чтобы закинуть муравья к себе в рот, как макаронину, но тот отлетел в сторону, оставив ногу ежу…

– Тьфу ты, – раздосадованно сплюнул ёж, – тоже мне, окорочок. – и пошёл прочь.

Всю ночь, до самого рассвета, муравей искал своего раненого приятеля. Бесстрашно заглядывал в паучьи норки и расспрашивал лягушек. Будил их, щекоча дряблые щёки, – не видели ли они где невысокого парнишку в чёрной кепке.

Когда муравей обежал всех, кого мог, но так и не нашёл друга, он сел в траву и заплакал. Солнце спросонья не разобрало причину слёз. Но как только ему стало ясно что к чему, то указало оно тонким загорелым пальчиком на тёмную веточку неподалёку от тропинки. Это и был муравей, который лишился лапки. Он почти окоченел от боли и едва мог говорить.

Промокнул муравей слёзы пуховкой одуванчика, себе и другу. Погладил по лицу осторожно, поднял и понёс. Воробей и щегол, что стояли подле, спросили муравья:

– Куда ты его?

– Домой. Там ему будет лучше.

– А зачем? – удивились птицы. – Какой от него теперь толк?

– Он мой друг! – возмутился муравей.

– А кто его будет кормить? – спросили птицы.

– Я буду. И его, и за него. Разве неясно?

Ясно стало и птицам, и дню, и всем, кто видел это. Жаль только людям было как всегда недосуг рассматривать, что там внизу, под ногами. Слишком велики они для того, чтобы ответить на простой вопрос: дорожат ли люди друг другом так, как дрожат друг другом муравьи?

Другая бабушка

Порожнее ведро бьётся по колокольне колодца. Звонко, гулко, сочно: «Там-та-ра -рам! Та-да-ра-ра рам…» Кремлёвскими курантами в этой глуши звучат они. Но так бывает только утром. Пока не слышит никто. Неловко выдавать себя за другого. А таиться ещё плоше. Если чувствуешь силы на правильный перезвон, грешно не давать силе показать свою стать. Губчатые бетонные кольца впитали звуки тысяч пощёчин капель о воду. Наслушались натужного зубовного скрежета ворота и кандального звона пустобрёха – сидящего на длинной цепи ведра. Ручьи, утоляющие жажду постоянно пересыхающей глотки колодца, безразличны и надменны. Так равнодушен и высокомерен мир ко вступившему на его порог. С чем идёшь ты сюда, человече? С добром или…

– Васенька…братик…– плачет бабка в тридесятый раз. Глаза её, обращённые в пошлое¹⁵, как льдинки на фоне неба – голубы и полупрозрачны. – Не пришёл братик с войны.

Брат бабки погиб осенью 1914. В Первую мировую. Накануне её тринадцатилетия. Васеньке едва минуло 18. Они были ближе друг другу не только по возрасту. Семья жила в уединённой общине норманнов¹⁶ на берегу реки. Девочек и мальчиков учили работе по хозяйству с малолетства. К пяти годам они уже умели убирать, готовить, поддерживать чистоту в жилище и подле него. А с пятилетнего возраста дети начинали трудиться по-настоящему. Основным ремеслом северных людей было плетение из прутьев и коры ивы. Корзины, кувшины, туеса, короба, лапти и коробочки. Все члены общины принимали участие в этой работе. Заготовка коры дело нелёгкое. У девочки все пальцы были исколоты, и Васенька, жалея сестрёнку, старался взять большую часть работы на себя. Ну, а уж плели-то они все вместе, по-семейному. Плели и пели. Время от времени выходили порыбачить. В путину добывали осетров, севрюгу, стерлядь. Саму рыбу вялили, варили, а позвоночную струну, вязигу, высушивали на воле и связывали в косицы, сохраняя на зиму. Чтобы в самые морозы побаловать себя пирожками с начинкой из неё.

Сидят, бывало, голосом песню вьют, пальцами мастерят корзины. С рассвета до темноты. Заметит мать, что у дочки пальчики устали, онемели, и отправляет её передохнуть:

– Иди-ка, передохни, Прасковьюшка, пирогов напеки.

И та бежит, радостная, отдыхает, лепит проворно пирожочки махонькие, с лучком да с вязигой.

Как набиралось товару в достатке, набивал отец баркас доверху корзинками да туесами и отправлялся в Ярославль на ярмарку. Младшие дети просились с ним, интересно им было, что в большом мире делается, как люди живут.

Норманны народ строгий, молчаливый, но любознательный. Грубых слов не говорили ни промеж собой, не с чужими. Если со стороны посмотреть – то ли зол человек, то ли недоволен. Но ни тоном, не жестом неприятия не выказывает. Странные они, норманны. Водки не пьют. Если улыбаются кому, то лишь промеж собой. Да так ласково, приветно. Будто солнышко из-за тучки выглядывает.

Но, ежели кто сторонний подле, – вновь пасмурным и неопределённым делается лик.