Родина. Марк Шагал в Витебске

«Углубившись в выставленные проэкты убеждаешься, что авторы их очень плохо представляют себе самые основы всякого архитектурного построения <…> Вызывает сомнение, могут-ли вообще юные “новые строители” осмыслить трудную проблему архитектурного ансамбля…»[195].

«Сезаннист» Л. Зевин для него недостаточно мастеровит, «сезаннист» Э. Волхонский — «черноват по цвету»[196].

Там же, в «Искусстве», А. Ромм поливал ядом и «реалистов»:

«Выставка учеников Пэна в клубе Комола не дала ничего утешительного. На этой выставке ясно выступало полнейшее неумение видеть цвет, банальное постижение рисунка, поверхностность, плюс подражание Ю. М. Пэну, но отнюдь не лучшим его живописным работам»[197].

В 1922 г. А. Ромм уехал из Витебска в Москву, до 1924 г. работал в музее А. Луначарского, заведовал картинной галереей в г. Фрунзе. Эта должность — провинциального галерейщика — была самым большим карьерным достижением знающего три языка человека в парижской шляпе колоколом.

К моменту, когда он завершил свой сборник статей о еврейских художниках с брезгливыми воспоминаниями о бывшем друге, имя М. Шагала уже звучало по всему миру наравне с именами Пабло Пикассо и Сальвадора Дали. (Сборник этот не будет издан при жизни А. Ромма: первое упоминание о нем прозвучит лишь через семь лет после смерти М. Шагала, в 1992 г.: именно тогда фрагменты книги, посвященные герою нашего текста, републикует в «Независимой газете» А. Шатских. Отдельной книгой «Сборник» появится в 2005 г.) Что ощущал Ромм, вспоминая его потешный наряд: мятый пыльник, сплющенную шляпку-canotier и демисезонные ботинки со сбитыми носами?

Газетная травля

Все эти драмы, выселения, жалобы и скандалы случались под аккомпанемент становившейся все громче газетной ругани. Первое заблуждение, которое следует развеять в связи с газетным освещением деятельности М. Шагала и той эстетической революцией, которую он спровоцировал в крохотном губернском городке, — то, что о М. Шагале в принципе много писали[199].

Откликов в «Известиях» в режиме «заметка в три строки» удостаивалась в основном административная деятельность художника, т. е. то, что касалось его должности уполномоченного коллегии Наркомпроса. Его живопись, его взгляды на образование — все это было вне фокуса внимания витебской печати. Характерно, что за все это время в Витебске с ним не было взято ни одного интервью[198]. Это странное обстоятельство может быть объяснено тем, что интервью как жанр в принципе было слабо представлено в советской послереволюционной печати. Также с момента упомянутых ранее рецензий 1916 г., являвшихся не авторскими материалами, а перепечатками чужих статей, в Витебске не было написано ни строчки собственно об искусстве «комиссара». В период его жизни с 1918 по 1920 г. в Витебске не было напечатано ни одной рецензии[199] о творчестве Марка Захаровича, в то время как в России выходили монографии, посвященные маэстро[200]. Витебская печать вела себя так, будто на посту главы подотдела работает заурядный бюрократ — к чему озадачиваться отзывами о том, что этот бюрократ малякает после работы?

Чтобы понять, о чем и как писали витебские газеты, вчитаемся в эту заметку из издания «Просвещение и культура» — официального органа Витебского городского отдела народного образования:

«Учителя бегут из Витебской губернии. И занимаются всякими делами, которые попадаются под руку. Были случаи найма учителей в пастухи! Более слабые кончают даже жизнь самоубийством (11 случаев), развивается проституция, наблюдались одиночные случаи ухода в бандиты»[201].

Соответственно, газетная критика 1919–1920 гг. не была руганью собственно М. Шагала: он персонально не воспринимался достаточно значимым объектом для того, чтобы переводить на него типографскую краску и шершавую, похожую на тонко раскатанный кусок хозяйственного мыла (и такую же липкую, как это советское мыло) бумагу. Его «прикладывали» в числе прочих «футуристов».