Родина. Марк Шагал в Витебске

«Один тип [имеется в виду московский искусствовед А. Эфрос, автор первой монографии о М. Шагале] написал обо мне, что некогда я был тайной, но теперь сплошной эпигон, неграмотный, косоязычий[227] <…> Правда, я неграмотен, это верно, но нельзя сказать, чтобы грамматика была всем, или если бы я знал грамматику, то поумнел бы <…> А, может быть, еще хуже делаю, изобретаю или пишу то, что уже в тысячу раз было лучше и сильнее сказано»[228].

Осмыслив процитированные фрагменты, можно понять очень многое о теоретическом наследии Казимира Севериновича: чрезвычайную подвижность смысловых границ используемых им понятий; противоречивость высказываний; игнорирование парадигм, из которых «выдергивались» те или иные термины. (В дневнике К. Малевича, хранящемся в Стеделик Музеуме [г. Амстердам], читаем, по мотивам уже высказанного наблюдения: «На книжке Шопенгауэра написано “Мир как воля и представление”. Я бы написал “Мир как беспредметность”; если существуют представления, то значит мира нет, а если есть воля для направления и овладевания представлением, значит ясно, что мира нет, а борьба».)[229] «…и сижу с утра и учусь сам у себя, хожу, смотрю и думаю», — писал К. Малевич, который познавал философию чтением названий книг в витринах магазинов, М. Гершензону, которого А. Шатских называет одним из наиболее начитанных интеллектуалов Москвы 1920-х гг.[230]

При этом многие изучавшие К. Малевича подчеркивают эту особенность его риторического поведения — он вовсе не стремился к тому, чтобы его понимали. Напротив, порой он как будто специально излагал мысли темно, запутывал, противоречил себе, использовал аббревиатуры и им самим придуманные термины. В его письмах можно найти парадоксальное объяснение этому:

«Я пришел к заключению, что чем яснее представляешь вопрос, тем круг его понимания ýже; я в своих записках все дальше и дальше углубляюсь к чистоте ответа, и лекция моя показала, что вся моя ясность представления совсем темна окружающему, — чем точнее, тем темнее»[231].

Четкая интерпретация сужает понимание, она создает возможность для предметного спора, в котором К. Малевич ввиду тех черт его натуры, которые явно выпячиваются этой перепиской, мог «утонуть». Поэтому «темнота» изложения, открывающая максимальную широту разнообразным взглядам на сказанное, по К. Малевичу, — благо. Не умеющий грамотно писать «академик», специально темнивший перед доверчивой аудиторией, — таков портрет Казимира Малевича витебских лет с точки зрения эрудиции и начитанности.

Конструирование образа celebrity

В то время как М. Шагал постоянно мистифицировал своих биографов, сознательно пуская их по ложному следу, характерной чертой К. Малевича являлась склонность к эффектам. Что в письмах, что в жизни он окружал себя полем значительности, предпринимал усилия, чтобы поставить себя.

В витебскую «ссылку» (повторяющееся выражение из его писем тех лет) он приехал, как мы отмечали ранее, главным образом из-за относительного благополучия города, из-за того, что здесь его обеспечили жильем, продовольствием, а также возможностью издать брошюру. Впрочем, он и не думал быть здесь «одним из многих», опускаться до провинциального уровня: он сразу объяснил всем, что прибыла именно «звезда». (Слово «звезда» использовано в современном значении, как синоним слова celebrity — «они увидели “звезду”». )[232] Представление о том, как сильно на первых порах этот образ «звезды» не соответствовал реальному восприятию К. Малевича в городе, позволяет получить череда простейших сопоставлений.

Читаем в его послании М. Гершензону, отправленном сразу после прибытия в Витебск: