Родина слоников

Россия в этой целлулоидной библии тинейджерства была отменно похожа на саму себя 80-го года, отличаясь от вульгарно-социологических образов современности и перестройки, как лето звездное от яростных атаки зелени стекла вместо тепла. Школьники в нем были не пушкинисты и не морфинисты, слушали не Вивальди и не «Маяк» с Би-би-си, а итальянцев, любили бабушку, диско и математику и, как все дети мира, гораздо больше говорили о сексе, чем им занимались. Они поголовно носили джинсы, батники и ворсистые свитера — не из выпендрежа или хайлайфизма, а потому что красиво, современно и у родителей мани хватает. Жили в белых домах на зеленой траве следующей за «черемушками» эпохи «ясенево» — домах, еще не ставших символом отчуждения, а напротив, являвших компромисс меж природой и урбанизацией: закольцованные белые громады, лесные дали и качельки с песочницей во дворе; просторное и «дышащее» жилье для обеспеченного мидл-класса, в котором звучали Мирей Матье, демонизированное «Комсомолкой» слово «престижно» и баллада электронного Люлли Алексея Рыбникова на слова Рабиндраната Тагора, моментально ставшая стихийным хитом школьных ансамблей и ученых девишников. Фарцеватые юноши и очкастенькие, но играющие девочки вперебой и с бьющей через край искренностью исполняли восходящий к ренессансной лютне шлягер фирменного композитора театра «Ленком», что освящал робкое чувство отпрысков враждующих семей. Они улетали, и время несло их вдаль на зеленых универсамовских крокодилах Сене и Вене мимо белых дорог и белых домов, палой листвы и зеленых кущ, в кленовом венке с божьей коровкой и с мокрым букетиком в пазухе из Москвы в Ленинград, куда вечно сбегали за любовью отроки, женатики и не умеющие пить врачи 70-х. А вокруг них густело сплошное не-, полу- и недосчастье: училка Танечка из актрис-неудачниц, старая дева с котенком, когда-то не вышедшая замуж за катавшего ее на раме и целовавшего в макушку Колю Рыженького, потому что ее мама никак не хотела взять в толк, что это за фамилия — Рыженький, и как можно в 17 лет становиться Рыженькой, а теперь от собственного одиночества назойливо и больно нудит о внуках; любящий Танечку доктор Миша, не любящий при этом театр, Чехова, беседы о прекрасном и не разделяющий оголтелой духовности одиноких учительниц литературы; безуспешно и оттого ехидно влюбленная в доктора шатеночка-ассистентка; модная катина мама в пончо и замшевой кепочке, вышедшая за молоденького в кожаном пиджаке и с бородой; радикулитный и нелепый романов папа, не могущий забыть, как целовался с катиной мамой; угрюмо преследующая Романа троглодитка Алена и еще миллион Ипполитов, Елен Сергеевен, зимних вишен и осенних марафонцев, коротающих вечера за телевизором и встречающих Новый год наедине с салатом оттого, что были хорошими детьми и во всем слушались маму.

То был вовсе не первый раз, когда великие старцы вступались за малолеток. В 61-м шестижды лауреат сталинской премии 58-летний Юлий Райзман снял «А если это любовь?». 14 лет спустя вышли «Чужие письма» 40-летнего Ильи Авербаха. Еще через четыре года «В моей смерти прошу винить Клаву К.» ставил Эрнест Ясан в соавторстве с 82-летним Николаем Лебедевым по сценарию 60-летнего Михаила Львовского. Старые умные евреи, знающие, что в рядовой еврейской маме русская родительская придурь играет с коэффициентом 5, тихо просили: оставьте детей в покое. Не сегодня завтра они все равно лягут в кровать и совершат кровавое преступление против маминых чувств. А курят они и без того третий год в форточку. В 17 лет мама может причинить одно несчастье, а счастье в этом возрасте уже добывается собственноручно.

На знаменитом постере Катя с Романом стояли спиной, в шарфах, она в берете, он в кепочке, руки в карманах, как на картинах обязательного в то время и в тех кругах Юрия Ракши: композиция «Двое». Мамы в кадр не вошли, но всегда были рядом, готовые помочь, и удержать, и спасти, и сказать веское родительское слово, и «от этой любви одни тройки». Ровно в тот самый момент вся Франция ломилась на «Бум», где вопросы поцелуйчиков, правильного прикида и ночных исчезновений из дому решали парижские пятиклассники — и именно их отношения с родней, а не парфюм и колбаса, были для нас чужой Третьей планетой.

Выбирая исполнителей, Фрэз верхним чутьем старого дона угадал ядро своей аудитории: вздыхательных троечниц 5–8 классов. Романтический стебелек-мальчик (Никита Михайловский) и обычненькая, насморочная, без очков пушистая девочка (Татьяна Аксюта) — это было самое оно, в точку. Вообразить себя на месте Кати легко удавалось любой стеснительной и ядовитой марфуше из школьного болота, уже переходившей с ситчика на светлые брюки и босоножки. Безапелляционную репутацию картине («Не видел — дурак, ничего не понимаешь, иди в футбол поиграй») создали именно они. Они же, будучи к 80-м основной аудиторией журнала «Советский экран», назвали «Вам и не снилось» лучшей картиной сезона-81, несмотря на скромное 12-е место в году (26 млн зрителей).