Родина слоников

Картина была естественным завершением большого пути, пройденного Егоровым от каховско-метростроевской романтики «Добровольцев» и «Они были первыми» к сытому и благонравному обществу позднего социализма. К Олимпиаде у нас вполне сложилась автономная русская мечта — не хуже других. Если идеалом американца в ту пору был опрятный двухэтажный домик с газоном и собакой, двое пострелят неопределенного пола в кроссовках, неработающая жена, занятая детьми и домашней выпечкой, и крайслер-купе для выездов на барбекю, русские сообразно достатку видели преуспеяние в двухкомнатном кооперативе, вишневых «Жигулях», полной горнице хрусталя и вовремя поступившем в институт чаде. Сложившийся за брежневский период среднеобеспеченный класс шоферов-моряков-артистов-журналистов-спортсменов-оборонщиков был вполне буржуазен, ценил комфорт и на первое место ставил погоду в доме. Он впервые в советской истории серьезно занимался детьми (прежние поколения воевали, зарабатывали и раздували мировой пожар), дорожа семьей и достатком, был умерен в питье и прелюбодействе, уважал надежные, красивые и оттого нерусские вещи и хотел видеть себя и свои ценности на экране. Инин с Егоровым весь этот класс на экран и вывели — одноклассников 43-го года рождения, собравшихся на двадцатилетие выпуска. Зритель, часть соучеников которого села в тюрьму, спилась, погибла в автокатастрофах и выехала на ПМЖ в Израиль, именно таким и хотел видеть свой класс: Слава — архитектор, в очечках и увлеченный городами будущего; Аня — ученый, молекулу открыла; Марина — актриса из детского театра за Кольцом, но красиво поет под гитару, и иногда за ней заезжает заслуженный в дубленке и шапке из нутрии; Толя — военный моряк с боевым орденом и печальным взглядом, Кеша — завхоз секретного института, Саша делает мороженое на хладокомбинате, а Сева их всех интервьюирует для постной передачи «Сердечные встречи» — короче, групповое фото журнала «Форчун» времен революции менеджмента. Лозунг «Мамы всякие нужны, папы всякие важны» целиком остался в периоде великих строек, образцовые мамы больше не делали компоты и не ставили горчичники, постиндустриальному поколению полагалось чего-то достичь — конечно, по меркам советского человека 80-х. Одна только староста Наденька Круглова ничего не достигла, а была просто мамой десятерых рыжих сорванцов.

Сорванцы непременно должны быть рыжими, когда их много, — на воплощение семьи Кругловых было брошено несколько поколений детского журнала «Ералаш». Прочие подробности столь же отвечали канону образцовой семьи. Мама непременно должна выстричь из своего нового платья костюм Снегурочки для дочкиного бала. Папа непременно должен время от времени угрожающе расстегивать ремень, а также потерять управление «Запорожцем», услышав весть о дочкином замужестве. Кабы не высший пилотаж одного из лучших и маловостребованных российских артистов Виктора Проскурина, папа Круглов так и остался бы прилагательным-функцией, долдонящим «люблю-люблю-люблю-люблю, даже сама не представляешь, насколько». Проскурин из ничего сделал конфету. «Зыс из комната герлс… Зыс из комната бойс», — потирая нос, объяснял он делегации зарубежных демографов, и полнарода пыталось из зала подсказать ему, как по-английски будет «комната».

Мам-Надю играла Гундарева, советская мадонна в оренбургском пуховом платке. Впервые она была у дел после горемыканья и трудного счастья сладкой женщины, гражданки Никаноровой, Надьки из «Здравствуй и прощай» и прочих клуш-разведенок, к которым лучше всего подходило появившееся в том же году определение Г. Е. Жеглова: «Жаль ее, несчастная она баба». Надя Круглова была баба счастливая, хоть и замотанная стиркой-глажкой-готовкой и котячими мужниными домогательствами. На глазах стареющее, реально озабоченное деторождением общество придумало себе малореальный, но сверхубедительный в гундаревском исполнении идеал. Вместе с песней «У меня сестренки нет, у меня братишки нет» он требовательно взывал к родительским инстинктам первого живущего для себя поколения. До начала очередного Большого Исторического Приключения оставалось пять лет…

Летом-2000, на исходе катаклизма, собрались на свое 20-летие городские ап-мидл-классы того, 1980 года выпуска. В них были свои архитекторы городов будущего — крутых подмосковных поселков и зеркальных навороченных офис-центров — и свои герои, погибшие при исполнении служебного долга. Свои чуть развязные телеведущие и неплохо выглядящие завхозы ракетных институтов. В них было лишь одно принципиальное новшество: половина девочек работали мамами. Для этого им не потребовалось рожать полсотни рыжих сорванцов. Спокойно сидеть дома вполне позволяла папина зарплата.

Заодно отошла и тщательно скрываемая мода на полноту: достаток, индустрия здоровья и смена правящего класса с деревенского на городской диктовали женщине новые стандарты.

Сидишь дома — держи форму.

«Москва слезам не верит»