Родная душа

Пётр шёл и улыбался лесу. Он даже был рад, что не пришлось ни в кого выстрелить – нёс ружьё на плече стволами вверх. Он слышал, как надсадно гудит Андрюхин «Урал», и знал, что скоро услышит характерный звук падающего ствола. Он вышел из-за околка и дикий ужас сковал его. Он увидел брата, наклонившегося над пилой у берёзы, но дальше, шагах в двадцати от Андрея, Пётр заметил Ваньку, спокойно стоявшего под клонившейся на него огромной кроной. Ещё десять секунд – и огромное дерево разрубит и растопчет тело пацанёнка безлистыми и острыми, как клыки, ветками.

Кричать бесполезно: Андрей не услышит его из-за визга пилы. Не раздумывая, Пётр мгновенно вскинул с плеча ружье, большим пальцем взвёл курок правого ствола и навскидку, с вытянутой руки, выстрелил в согнутую спину Андрея. Всё это заняло не более двух секунд. Андрей кулем, через пилу, упал лицом в траву. Ещё эхо выстрела не разнеслось по лесу, ещё только крупная дробь-двойка, разрывая одежду, вошла Андрею в спину, раскалывая позвоночник, а Пётр уже летел к Ваньке. Берёза ещё секунду постояла, внутри неё что-то оборвалось, и она с тяжёлым выдохом стала стремительно валиться. Но Пётр, как коршун, схватил Ваньку и успел пролететь ещё метров пять, прежде чем его накрыло самой макушкой дерева. Уууууххх! Когда он пришёл в себя, Ванька под ним дико орал.

– Всё нормально, Ваньчёк, не бойся! Всё нормально. – Он поднялся, ощупал всего Ваньку и, не обращая внимания на себя, побежал к Андрюхе. Опустившись на колени, перевернул брата лицом вверх.

– Брат!.. Прости, брат… Не умирай, прошу! Прости, брат…

На лицо Андрею лилась кровь из рассечённой головы Петра и стекала за воротник. Андрюха вдруг открыл глаза и внятно произнес:

– Ничего, брат. Я знаю – всё! Теперь ты ему отец… – И, закатывая глаза, скороговоркой, запинаясь, добавил, – а я в Чечне в людей не стрелял… боялся… ослика только убил около блокпоста. С пятном на боку был ослик, – Андрей закашлялся, – а сына береги… – и замолчал, захлебнувшись кровавой пеной…

                        Божий дед

Старый Иван сидел уже долго. Никаких мыслей не было, кроме запавшей в душу и уже изрядно измаявшей: «Зачем ты так?!»

Он морщился, тряс головой, тёр рукой наждачную бороду, пытался думать о чём-то другом, вспомнить что-нибудь, но нет, застя всё остальное, всплывало одно: «Зачем ты так?!»

Вчера он похоронил бабку, рядом с которой жил сколько себя помнил, а сегодня с утра пришёл её проведать…

Так делали все и всегда, и он, не задумываясь, на третий день после смерти, наутро после похорон пришёл…

Сев на оставленный со вчера стульчик и не зная, что делать, дед прижал пакет с «гостинцами» к коленям. Посмотрел на свежий деревянный крест и неожиданно, обращаясь именно к нему, поинтересовался: «Ну, как ты, старая, ночевала?» Крест, с примотанной суровой ниткой бумажкой в целлофане с именем-отчеством-фамилией, молчал. Машинально вспомнив, что памятник ставится в ноги, дед перевёл глаза на другой край могилы, как бы на лицо, и вдруг беззвучно заплакал, упав на колени, давя снедь в пакете… Плакал долго, вздрагивая худыми лопатками и захлёбываясь горькими слезами… Потом так же резко прекратил, снова сел и испачканными землёй руками стал выкладывать к основанию креста на сложенную вчетверо газету еду. Стараясь ни о чём больше не думать, дед откусил сладковатый блин, держа его в левой руке, а правой – продолжая вытаскивать конфетки и мятые яйца…

«Вот всё. Водку не понёс, ты не любитель, дак и к чему? И я не буду, не думай…»

Он остро почувствовал пустоту вокруг, безысходность тяжким гнётом сдавила сердце. Оглянувшись, словно ища поддержки, и не увидев никого, тихо застонал через сжатые зубы.

Около него остановилась, прибежавшая ниоткуда маленькая, с кривым ухом, собачонка и, пуская слюни, уставилась на еду. Приняв бездействие человека за разрешение, подгибая задние ноги и растягивая тельце, смешно морща нос, приблуда аккуратно стянула с газеты блин и, отойдя, быстро его съела. Потом уже брала всё подряд смелее и, не убегая, торопливо жевала. Закончив, как путная, десертом из конфет, собачонка обнюхала висевшие плетьми с колен дедовы руки и побежала дальше, не зная ещё куда, но точно – по делам…

Дед вытер глаза, поднялся и, складывая пакет, проговорил, прощаясь:

– Вот и ладно, прощай пока… Одна не останешься, вишь, какие тут бродят? А потом уж и я, через время… – он выпрямился, взял стульчик и, не оглядываясь, пошёл в крайнюю улицу, к одинокому теперь их дому.

* * *

В доме было тихо и прохладно, легко пахло погребной сыростью и не чувствовалось особого уюта, привносимого женской бытностью. Он вспомнил, что бабка ещё три дня назад собиралась растопить печь, чтобы посушить избу.

– А жарко станет, двери откроем – и пускай, а то дух чижолый!

Дед посмотрел на дрова за занавеской, но решил сейчас печь не топить: «Окна распечатаю, «адушины» открою и нормально, просохнет за лето!» Он сидел и оглядывал избу. После поминок соседки всё помыли и прибрали, но горы посуды лежали на столе, на лавках и даже на полу.