Родная душа

– Во, видишь, там дело минутное – и стульчик! А здесь целый день работы ты в сложенном виде хотел простоять. Что бы и сюда стульчик сделать? – Иван согласился, что так было бы лучше. Но сейчас он уже не захотел полоть грядки, даже лёжа!

– Пойдём в дом, Проня. Помоги. И разговор есть небольшой…

* * *

Проня был тот ещё гусь! Про таких говорят: «Хорошо, что бодливой корове Бог рогов не дал». Он любил хвататься за всякие изменения в «процессе существования», много экспериментировал, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью окружающих его людей. Причём совершенно не боялся, как и великие учёные, на которых он постоянно ссылался, производить опыты даже над собой… Например, однажды, уже будучи очень взрослым, услышал по телеку, что, чтобы бросить курить, надо накуриться до тошноты, и потом – как рукой… Понимая, что куря уже лет сорок, ему трудно докуриться до такого состояния магазинными сигаретами, он пошёл к старому деду Порубаю, курящему только самосад, и за «мерзавчик» водки выменял у того целый пакет свежепаренного, крепчайшего самосада. Потом, усевшись на свежем солнышке под баней, сразу изготовил штук десять огромных, с палец толщиной, самокруток, использовав современную газету «Аргументы и факты». Не желая лечиться на голодный желудок, не спеша, выпил литровую банку домашнего молока и, удобно пристроившись на тёплой завалинке, принялся за лечение…

Ему очень повезло: начиная эксперимент, он никуда не спрятался. Сначала от крепкого табака у него закружилась голова. «Серое вещество распознаёт качество дыма», – решил он. Потом всё встало на свои места. Вторая, кроме горечи во рту, тоже ничего плохого не принесла, но докурил он её, по-настоящему затягиваясь, с трудом. Третья, с мелкими буквами сбоку, читаемыми как «депутатская жизнь», вызвала сначала улыбку, но затем явную, как после глубокой пьянки, тошноту. Докурив, он уже длинно, с болью икал, сжимаясь и открывая, как в зевоте, рот… Казалось бы, хорош! Но нет! Гордившийся всегда чистотой своих экспериментов, он, уже не распознавая букв на самокрутке, раскурил четвёртую. После нескольких затяжек его вдруг всколыхнуло и, еле успев убрать ото рта руку, он, даже не напрягаясь, изрыгнул из себя что-то светло-жёлтое, дымящееся, как свежесваренное… Последней осознанной мыслью была по-детски наивная, но правильная: «Да это же творог!» Потом он упал лицом вперёд и, перекувыркнувшись под уклон от завалинки, распластался с откинутой рукой, как сражённый пулей наповал… Спасли его тогда молодые врачи, приехавшие после окончания института к деду одного из них в гости. Его бабка, Лиза, дородная, но на удивление живая и лёгкая на подъём, дозволяющая ему почти все его «завороты» и видевшая «весь этот самосуд», сначала смеялась за окном, потом, почуяв неладное, закричала, выскочив на улицу. Парни, сориентировавшись, промыли ему желудок, заставляя полубессознательно пить и срыгивать воду, что-то вкололи в дряблую вену, а потом, даже помыв по просьбе бабки, внесли его в дом…

Пронесло! И, казалось бы, угомонись! Однако мысли, приходившие в его уже полулысую голову, с каждым разом и годом становились всё изощрённее, и, как он сам думал, глубже! Сейчас его увлекла идея найти возможность научиться «правильно» выпивать…

Усадив стонущего Ивана на диван, и, сознавая, что «законно заработал», он поспешил высказать свою теорию:

– Там один мужик по телеку твердит, мол, чтобы всё было грамотно, пейте после шести вечера (он машинально посмотрел на настенные часы) и, главное, не больше ста грамм спирта, естественно, в этиловом эквиваленте! Ты чуешь, старый? А в переводе на сорок градусов (водка!) это двести пятьдесят грамм – стакан! Следовательно, чтобы мне – му-жи-ку, – он раздельно произнёс это слово, – не стать алкоголиком, наука разрешает выпить граненый стакан водки или триста грамм твоего самогона, потому как он слабый! – Проня, задохнувшись восторгом, сел.

Иван, хотя и деморализованный болью, возмутился:

– А почему это мой слабый, ты мерил?

– Я его почти один и употребляю! Больше никто не хочет. А слабый, возможно, оттого, что у тебя брага, то есть сусло, кипит не при ста градусах, как у всех, а при девяноста, – он улыбался и потирал руки…

Иван обиделся, но, понимая, что зависит сейчас от Лепёхи, вынужден был согласиться.

– Кто его знает? Можа, и так. Вон стоит в столе, в зелёной бутылке. Там как раз грамм триста, бери и проверяй теорию и меня, пожалуйста, послушай!

Проня, по-молодецки, на пятках, крутанулся и, вытащив бутылку, посмотрел на свет.

– Точно, как по мерке, налито. Ты, наверно, тоже над этой теорией маракуешь? – он внимательно пошарил взглядом по комнате и, найдя табурет, поставил к дивану в качестве стола. Потом придвинул к табурету стул. Заручившись молчаливым согласием Ивана, заглянул в холодильник и вытащил оттуда банку с плавающим в ней огурцом. Проколол огурец вилкой и уложил его на тарелку.

– Ещё бы сальца, что ли… Всё-таки триста грамм: надо ведь, чтобы из рта ещё не пахло, – он улыбался молчавшему Ивану

– В морозилке возьми, хлеб – в столе, в пакете, нарезан…