Родная окраина

Какое-то время ехали молча. Заговорил первым Пронин. Уже не в шутку, а всерьез поинтересовался:

— А что, Сидорович, наверное, и в самом деле, после стольких лет работы ты уже не можешь на людей смотреть нормально, смотришь и думаешь: «А не преступник ли он?»

— Ага, именно так. — Козлов почему-то не принял разговор всерьез, решил отшутиться: — Смотрю, к примеру, на тебя и думаю: «Его ж судить надо: ведь сколько он только одной вишневой наливки перетаскал!»

Ванечкин усмехнулся, а Пронин обиделся — вспыхнул, уши жаром схватились.

— Ты что же думаешь, я даром беру. Я всякий раз ее выписываю и плачу деньги в кассу. Можешь проверить.

— Обиделся? Не сердись, я пошутил, — сказал Козлов и обернулся к Ванечкину: — А где же твой племяш? Почему не взял с собой?

— Приглашал, не захотел.

— А был ли племяш? Отвертеться хотел. Почему? — И, не ожидая ответа, обратился к Пронину: — И этот чего-то артачился. А, Илья?.. Мокеевич? Ты почему притих?

— Говорить не о чем, — отозвался Пронин нехотя.

— Кто тебе настроение испортил? Опять с жинкой поссорился? Да ты не обращай на нее внимания. Моя тоже сегодня чего-то не в духе, шипит с самого утра…

— Ага, с жинкой… — проворчал Пронин. — Сам испортит настроение своими дурацкими шуточками, а потом спрашивает.

— Так ты и впрямь обиделся? Ну, Илья, что-то это на тебя не похоже! Да и врешь ведь, тут что-то другое. Ладно, не хочешь говорить, не надо.

И снова умолкли, смотрели через стекла на пробегавшие мимо деревья, поля. Стояла ранняя теплая осень. Вспомнив что-то интересное, встрепенулся Ванечкин:

— Слушай, Сидорович, ты бы рассказал, как ты отработал эту неделю.

— А что? — обернулся тот.

— Так у тебя же основное место, чем ты работаешь, обожжено. Как же ты заседал?

— А-а!.. — заулыбался Козлов. — Приспособился. И сейчас еще болит. Оно вишь какое дело… Основной ожог пришелся на нижнюю часть спины. Мне нельзя глубоко в кресло садиться, а так… на краешке. Видишь, как я сижу?

— Вижу. Чудак ты все-таки, Сидорович, — покрутил головой Ванечкин, — допрыгался.

В прошлую поездку на лоно Иван Сидорович устроил игру вокруг костра — справлял языческий праздник Ивана Купалы. Раскочегарил пламя повыше и принялся прыгать через него. Толстый, уже не очень поворотливый, он угодил пяткой на обрезок помидора, поскользнулся и плюхнулся мягким местом в костер. Хорошо, Ванечкин был рядом, быстро выхватил его из огня…

— Да-а… — покрутил головой Козлов, вспоминая этот случай. — Вообще-то я малым отделался, повезло, могло быть хуже.

— Спасибо скажи Виктору, — подал голос Пронин. — А то лежал бы сейчас в больнице кверху попой.

— А я и говорю…

— На другой раз наука, не будешь такой игры у огня устраивать. Тоже мне, попрыгунчик нашелся! — корил его Ванечкин.

— Давай, давай, добивай моралью… Как жена…

— Тебя моралью проймешь!

Иван Сидорович на, это ничего не ответил, только ухмыльнулся. Помолчали, и снова заговорил Ванечкин:

— Анекдотов свежих нет? Тогда давайте загадки загадывать. Отгадаешь, Сидорович?

— Смотря какую. Давай.

Ванечкин заговорщицки подмигнул Пронину, сказал на полном серьезе:

— Что такое: кругом огонь, а посредине закон?

— Кругом огонь, а посредине закон? — повторил раздумчиво Козлов и поднял глаза к потолку. — Это… это… — И вдруг просиял: — Это контрреволюция и революция.

— Вона куда тебя занесло!

— А что же это?

— Костер, а в нем судья Козлов Иван Сидорович, — сказал Ванечкин и громко захохотал. Пронин встрепенулся и тоже засмеялся, даже захлопал ладонью по ноге Ванечкина:

— Ай да молодец! Сам придумал? Вот здорово! Закон, а кругом огонь! Приеду домой, расскажу всем.

— Еще чего не хватало! — возмутился Козлов. — Ничего хорошего — ни складу ни ладу. И вообще — смеяться над бедой человека нехорошо. А вы и в самом деле расскажите всем, пусть слава по району пойдет, сделайте посмешищем. Подхватят — сраму не оберешься. Друзья, называется…

— Не нравится! Не любит, когда над ним шутят, — обернулся Пронин к Ванечкину. — Если бы это он придумал такое, смеялся бы!..

— А кто любит, чтобы над ним шутили? — помягчел Козлов. — Известное дело… Только не надо эту загадку мусолить, — попросил он. — Подхватят, сраму не оберешься. Еще до райкома дойдет…

— Ладно, пощадим, — пообещал Ванечкин. — Пощадим, но не сразу и не даром. Шашлык отдашь — забудем загадку.

— Отдам! — охотно согласился Козлов.

К месту они добрались еще засветло.

Поляна оказалась действительно сказочной. Большая, светлая и чистая, будто горница в праздничный день. Трава на ней густая и мягкая, как ковер. Вдали, у самой речки, белел рядок стройных березок с мягкой подпалинкой на листьях. А на самой поляне, чуть ближе к лесу, стоял один-единственный огромный дуб. Могучий, с толстенным черным стволом, с густой обширной кроной, он стоял спокойно и уверенно, слегка шевеля листьями на верхушечных ветвях.

— Вот он! — воскликнул Иван Сидорович, увидев дуб. — Правь прямо к нему!

И протянулись две ровные полоски по сочной траве от леса до самого дуба.

Не дав машине остановиться, Козлов открыл дверцу и торопливо вылез на волю.

— Красотища-то какая!

— Да, чистота, как в Московском метро, — сказал Пронин.