Родная речь

В городе я всегда ищу деревню, какой-нибудь пятачок натуральной земли в ближайшем парке. Я усаживаюсь там в вечерние часы, когда смеркается, и вспоминаю, как мы с братом вечерами сидели на берегу Дравы и передразнивали отца, то есть орали так, как он орал на нас, и орешниковым прутом стегали какое-нибудь дерево, покуда не запахнет смолой. Теперь мне остается лишь взять одеяло, пойти в парк и прилечь там на пару часов вечером, когда на улицах стихает шум машин, и гладить и мять землю с травами и цветочками. В детстве я часто спускался, прихватив одеяло, в долину и укладывался спать прямо посреди поля. Если мне будет суждено задержаться в этом городе, я, чего доброго, начну есть землю. Я терпеть не могу городского шума, как тогда, в деревне, не выносил шума сельхозтехники. Меня просто корежило от отвращения, когда какой-нибудь крестьянин покупал новую сельхозмашину, и по воскресеньям после мессы вокруг нее собиралась толпа, глазевшая на железного монстра, как на скульптурный памятник в день открытия. Если бы они с таким любопытством разглядывали новорожденного младенца на крестинах. Я вернусь в деревню, на холмы моего детства, и оттуда буду смотреть на родную долину, потом, возможно, сбегу на несколько месяцев в город, и опять вернусь в сельский ландшафт, и снова подамся в город, чтобы затем убежать в деревню. Я буду гнать себя, подобно хищному зверю. Пока я еще не вымер. Иногда я хожу в парк, чтобы посмотреть на разгуливающих по снегу ворон, чтобы слышать их крик, напоминающий карканье ворон в деревне моего детства. Увидев в Вене кадры из фильма Франческо Рози «Христос остановился в Эболи», я разрыдался прямо в холле гостиницы, где стоял телевизор. С одной стороны, от радости узнавания крестьян и пейзажа, а с другой стороны, от тоски, вспомнив слитую с туманным ландшафтом печаль того ребенка, которым когда-то был я.

В «Элладе», одном из греческих кафе Вены, официант прямо на ладони подал мне кусок хлеба к овечьему сыру. «Какая наглость, — воскликнула дама за соседним столиком, — он хватает хлеб пальцами!» — Я взял хлеб, разломил его и поднес ко рту надломанной стороной, где его и касались пальцы официанта. «Как? Вы собираетесь есть этот хлеб?» Какая-то насквозь проспиртованная девица, нависнув надо мной, спросила, не найдется ли у меня несколько шиллингов. Я дал ей десятишиллинговую монету и стыдливо отвел глаза. Я боялся, что она начнет раболепно благодарить меня. Женщина, случайно задевшая меня сегодня на улице, несколько раз извинилась и очень искренне просила прошения. «Спасибо, — сказал я, — весьма благодарен вам за то, что вы прикоснулись ко мне».

Прежде чем вытащить повесившегося из пеньковой петли, она развязала ему галстук. Жемчужины упрятала в полые кости своего покойного мужа. «Когда я умру, — сказала она, — Иисус войдет в меня и из моей плоти и крови сотворит вечную жизнь». Теперь она — та, что двадцать пять лет назад была эмбрионом, — сама ждет дитя. «Он умолял меня о дружбе, и все для того, чтобы увиваться вокруг, находить мои уязвимые места и в подходящий момент нанести удар. Я не стану содействовать ему в приобретении тюремного опыта, важного для его творчества. Меня не волнует, что он совершит преступление, которое приведет его в тюрьму. Я знаю: ты пригласил меня, чтобы на глазах изысканного общества вышвырнуть вон, но именно поэтому я приняла приглашение…»