Родная сторона

— Я Степка, — вспыхнула девушка.

— А, знаю, знаю… — Он усмехнулся. Вероятно, это для него было приятное воспоминание. — Тоже едешь?

— Она записалась первая, — вставила Василинка.

— Это хорошо, — похвалил Шайба. — Мы тут, вы там… Так и должно быть. Я вот старый, и то не против путешествия по свету.

Степка смотрела на него своими синими звездочками восхищенно, долго, неотрывно. Отец! Так может говорить только отец. Мать назвала его негодяем, должно быть, за то, что он не разделил ее любви. Степка чувствовала, что сейчас кинется ему в объятия и зарыдает. А он, словно угадав Степкино намерение, опустил глаза, по курносому носу скатилась капля пота. Степка пошатнулась и вышла из хаты.

— Что с тобой? — спросила ее на крыльце Василинка.

— Со мной ничего. А что с тобой? Все уже готовы. А у тебя, я вижу, ничего не уложено.

— Я не поеду, — пряча глаза, сказала Василинка.

И словно не было страдающей Степки. Гнев против изменника-отца, против всего скверного и нечестного поднялся в ней и обрушился на растерянную Василинку:

— Ты не поедешь?! Да я задушу тебя вот этими руками! И не только я. Никто из наших не снесет такого позора. Я завтра же расскажу о тебе всему району, пусть знают, кто ты такая!

— Не надо, не надо, — умоляла Василинка. — Я поеду…

Василинка попала в Степкину компанию не случайно. Этого захотел Филимон Товкач. Расчет был простой: напугать осторожного Громского, заставить его жениться в один день. Отец так и сказал Василинке: «Либо Громский — либо целина». Наступали последние дни, скоро добровольцам подадут эшелон, а Громский словно издевался над товкачевым замыслом и не выказывал никакого беспокойства. Он даже не пришел на прощальную вечеринку, во время которой Шайбе пришлось посидеть в холодной кладовой.

Но отступать уже поздно. Теперь дело шло о престиже Товкача и его дочки. Последние надежды возлагались на последний день. Товкачам казалось, что Громский прибежит перед самым отъездом и скажет: «Не езди, я беру тебя». Но проклятый Громский явно издевался над их ожиданием, и чем больше спокойствия выказывал он, тем больше беспокойства проявлял Товкач. Он расспрашивал о Громском у несолоньских людей, которые возили молоко на маслозавод, заставлял Василинку повторять все сказанное ей Громским на тех редких свиданиях, которые случались у них после Зоиной свадьбы, не забыл навести справку у Бурчака:

— Слушай, ты ничего плохого не ляпнул обо мне Громскому?

— Не имею вашей привычки, — раздосадовано отрубил Бурчак.

Пришлось Товкачам ждать последнего дня.

А Евгений все эти дни был занят другим. Люди прощались с колхозом навсегда, и надо было по-отцовски снарядить их в дорогу. Кому сапоги, кому одежду, а кому белой муки на пирожки. Недостатки как-то вдруг показали себя, впрочем их всегда лучше видно при сборах в дорогу. Он и раньше чувствовал их в своем доме. Стряслась у него беда, и он, председатель колхоза, не мог вынуть деньги и заплатить. Он должен был вывести из дому единственную корову, должен был продать свои личные вещи, которые приобрел не за один год. А вокруг думают: «О, какой богатый колхоз и какой богатый в этом колхозе председатель!» Но не всякий знает, что на это пока «мертвое» богатство пошли деньги, пошел труд, а сторицей еще не получают и не со всего получат. И вот он, Евгений Бурчак, хочет повернуть как-то иначе, хочет сделать так, чтобы каждый колхозник, который трудится честно, не ждал, что выпадет на его долю в конце года, а уже теперь имел какой-то гарантированный минимум за свою работу. Проверить свои мысли он поехал в Несолонь, к Степану Яковлевичу.

Кроме Стойводы и Громского, он застал в конторе Олену. Она помогала составлять план весеннего сева. Сидела за столом в теплой кофте, в серой узенькой юбочке, кудрявая — это дядя Ваня ее завил. Она была так занята, что Евгений и сам присел к их столу. Он только сейчас заметил на вешалке ее кожушок, прикрытый теплым платком.

Выложил им свой план. Все трое согласились с ним, а Стойвода пожалел, что у него мало денег, чтобы начать то же самое и в Несолони.

Пока Олена одевалась, чтобы подъехать с Евгением в Замысловичи, Степан Яковлевич успел шепнуть ему:

— Что, нравится? Гляди, не влюбись!

Евгений улыбнулся на это, простился с Громским и вышел вслед за Оленой. Она уже сидела в санях, уже тревожились кони. Откуда-то из лесу перебегал им дорогу тихий ранний вечер. У Олены зарумянились щеки — может, от мороза, а может, от близкого соседства с кучером. Когда проезжали через Талаи, Олена взглянула на заиндевелую хату Мизинцевых. Знает ли Евгений, что Зоя тоже собирается на целину? Вчера Артем Климович долго уговаривал ее остаться, но она ответила, что все теперь зависит от Пороши. Если он согласится, то Зоя непременно поедет, чтобы, пожить настоящей степной жизнью, о которой она знала не более Степки. Зоя принадлежала к тем людям, для которых мир всегда кажется полусказочным и заманчивым, — это, верно, идет от того, что они очень мало видели и больше жили своим воображением. Такие люди никогда не колеблются, если им представляется возможность увидеть воочию вымечтанное.