Родня

Михайла уехал и работал в ревкоме, затем в уездном исполкоме, все испытал, все делал — даже носил, точно кряжи дров, и складывал штабелями закоченевшие трупы беженцев, умерших от тифа; и сам валялся в уездной больнице, умирал от сыпняка. И в один прекрасный день ему сказали:

— Каромцев, ты испытанный революцией крестьянский человек. К тому же партийный. Будешь продкомиссаром!

Под мерное потрескивание колес Хемет думал с нежностью о жене и дочери и с горечью — о сыне, которого не видел пять лет. Из деревни он получил весть о том, что мать ребенка умерла от тифа, а мальчонка исчез. Скорбные вереницы беспризорников, мелькавших на станции, в слободах и улицах Маленького Города, рассказы о христарадничающих малолетних беженцах, ватажками набегавших на гумно и мельницу, находивших приют в волостных детдомах, наводили его на мысль о странствующем сыне.

Где он, потерявший мать, не ведающий об отце? Где, в какой ватажке несчастных детей? Да жив ли?!

В полдень остановились у большого степного пруда. Хемет стал распрягать коня. Далеко в пыли скакали конные, человек шесть, и Каромцев, глядя пристально туда, ближе придвинул винтовку, лежащую на дне короба.

— Не спеши распрягать, — сказал он, и Хемет молча остановился. — Кто знает, — будто бы для себя проговорил Каромцев, — может, крестьяне, а может, дезертиры, — на что Хемет опять не отозвался, но, переждав минуту-другую (конные уже терялись в мареве), опять принялся развязывать супонь.

Солнечные блики на поверхности пруда сливались в сознании с криками тревоги — крича, улетали прочь кулики, увлекая за собой чаек и цапель. Хемет кончил распрягать и пустил коня свободно, не спутав, а потом стал доставать еду из дорожной корзины — лаваши, румчук, соленый, сбитый в кругляшки творог — и молча, даже не жестом, а коротким взглядом пригласил Каромцева.

Они поели, затем лежали на траве, и все это время Каромцев чувствовал себя тревожно. Повернувшись, он увидел, что Хемет дремлет, лежа ничком, и тело его безмятежно колеблется от глубокого дыхания — вроде и дела ему нет ни до какой опасности в этой разбойной степи. Каромцев поднялся и громко сказал:

— Однако будем собираться!

К деревне приближались в сумерках. Каромцев подремывал. В один момент, когда он приоткрыл глаза, ему померещился крупный заяц-русак, и он вскинул винтовку, и прежде чем понял что-либо, услышал смех возчика и опустил винтовку. То был вовсе не заяц, а перекати-поле, скачущее крупной рысью под медленным дуновением ветра. И Каромцев тоже рассмеялся, слегка конфузливо, но не сердито, и приободрился, глянул вперед.

Церковь с высокой колокольней, с широким приземистым куполом встала перед ними, как только въехали на площадь. Она стояла неподвижно, непоколебимо, в то время как дома, образующие церковную площадь, — поповский, волостной управы, чиновников, писаря — как бы кружились в медленном карусельном темпе, и мелькали опалубки и наличники, пестрящие даже в вечернем свете слишком яркими красками. Но вот круговерть оборвалась — скромный домик земской школы подался чуть назад из круга, возник огромный сад с вязами и кленами, за садом потянулись торговые ряды, кое-где зашитые горбылями.

— Сворачивай, — с дрожью в голосе сказал Каромцев, и, прежде чем они свернули в переулок, высокий, торжествующий крик вознесся над тишиной улицы:

— Михаил!..

Размахивая руками, бежал чернавец-парнишка. Каромцев соскочил с телеги и подхватил братишку в объятия.

— Здравствуй, Денка-Денис! Все живы-здоровы? Бабка?

— Да!

— Отец?

— В кузнице.

— Господи, Денка! Здравствуй!..

Он был дома!

Рука его в ряду родственных рук тянулась к чугунку с картошкой, к капустным пирогам на огромной тарелке. Денка — кусок ему в рот не лез — выдвинул из-под кута сундучок и стал вынимать книги и подсовывать брату, спрашивал: «Читал? А это читал?»

— Ого! — говорил Каромцев, смущаясь, потому что ничего из показанного Денкой он не читал, разве что довоенные календари да «Родное слово».

Уже распластанный на широкой лавке, погружаясь в зыбкое качение сна, он увидел сквозь полусмеженные веки, как мать, приставив ладонь к стеклу, задула лампу и исчезла, как исчезала смутной тенью во множестве его снов, виденных-перевиденных и в окопах, и в теплушках, и в кабинетах.

Наутро она разбудила его.

— Там пришел татарин, — сказала она. — Велит будить тебя. Коня, говорит, надо подковать.

Хемет стоял посреди затопленного туманцем двора и смотрел веселым взглядом, как если бы освобождал Каромцева от никчемных, бесплодных делишек и звал вернуться к главной общей их заботе.

— Здравствуй, — сказал он, как будто приказал, и помахал Каромцеву рукой.

Они вышли со двора, Хемет отвязал от плетня лошадь, и они двинулись широкой, безлюдной в этот ранний час улицей, до самой рощицы, на опушке которой стояла низкая, крытая дерном кузница.

Из дыма и пара, клубящихся в темной глубине кузин, вышел Егорий Каромцев.

— Здравствуй, Егорья, — сказал Хемет. — Разве не помнишь меня? — спросил он. — Ты ведь ковал мне лошадь.

Тот вгляделся:

— Ты вроде у Спирина работал.

— Да, да, — закивал Хемет. — Теперь, однако, не работаю.