Родня

Отдайте все излишки хлеба голодным рабочим, красноармейцам и малюткам, простирающим к вам свои худенькие ручонки с криком: хлеба, хлеба! Дети вырастут, они будут строить наше будущее — светлую, радостную жизнь. Накормите их!..

Он отошел от трибуны, вытирая платком взмокшее лицо, не утративший пыла и страсти, но уже готовый спокойно и деловито отвечать, если спросят, готовый пресечь каверзные наскоки тех, кого он задел.

Нестеров спросил:

— Какие есть вопросы к докладчику?

И тут же послышались голоса:

— Обтрепались шибко, товарищ комиссар. Хоть бы аршин ситцу послали из городу.

— Мыла не имеем, сахару нет…

— Будут, — сказал Каромцев. Ему приятно было говорить это. — Будут и спички, и мыло, сахар, гвозди, мануфактура — все получите. На это и приказ имеется: волости и станицы, выполнившие разверстку на шестьдесят процентов, получат все необходимые предметы и продукты.

— А сколько, к примеру, мануфактуры дадут?

— Скажу. На каждый крестьянский двор — три аршина, — сказал Каромцев и услышал Голощекина:

— Слава богу! Дельное слово говорит земляк наш. И про то, чтобы помогать голодающим малюткам… сам бог велел. А дело ли, когда у старательных хозяев больше берете? Ежели поровну, я согласен, тут же и подпись поставлю. Пуд мучки овсяной да пуд ржаной для малюток. В амбар провожу интересующихся — семена одни, боле ничего лишнего.

— Стой, Голощекин, — сказал Нестеров. — Сейчас напрасно смотреть у тебя в амбарах. Но в колок, где зароды стоят, мы заглянем. А сдать тебе полагается двадцать пять пудов. — И он стал доставать список, но Голощекин отступал в толпу, и когда Нестеров развернул бумагу и глянул с крыльца, то перед ним стоял Зверев. — А подойди поближе, Ермила Игнатьич, — сказал он Звереву, — подойди и погляди: вот список обложения, с тебя как раз двадцать пудов. — Он помолчал, пристально глядя на кулака. — А ночесь кто-то в завозне у тебя шебуршал, а потом, кажись, повезли воз. С мукой или с зерном?

— Господь с тобой, — ответил Зверев, — може, по нужде выходил с фонарем. Дак в завозне нечего мне справлять это дело. Где список? Я распишусь.

Покуда он корябал фамилию, из толпы спрашивали:

— Откуда такие цифры — три аршина? Кто распределять будет?

— Созданы органы по распределению, — отвечал Каромцев, и опять ему приятно было говорить это. — Губпродком выработал правила распределения. Все точно расписано. К примеру, выполнило село разверстку на кожсырье — получай посуду. На шерсть, пеньку — получай платки, галантерею. На масло — керосин и спички. Обмана от Советской власти не будет…

Толпа одобрительно заколыхалась, заговорила.

День уже свечерел, резкие черты строений принимали мягкие, все более расплывчатые формы; туман, поднявшийся в сумеречных полях, все неотступнее наплывал на деревню, во дворах опять разжигали печи, сыто, освобожденно мычал скот — и собрание людей на площади, сомкнутое тенями вечера, все более приобретало лицо семейства, оставившего бремя дневных забот и трудов и собравшегося послушать что-то необходимое, как благословение на грядущий день…

Уже запоздно в обширной прокуренной комнате нардома Каромцев говорил активистам:

— Помните: всех, кто приезжает в село для приобретения продуктов, объявленных к сдаче по разверстке, — хлеб, грубый фураж, скот — задерживать как мешочников и отправлять в Маленький Город, а мы уж проводим дальше — для предания суду ревтрибунала. Продукты конфисковывать и передавать в райпродком. Хозяев, имеющих дело с мешочниками, облагать будем сверх разверстки дополнительно. — Он замолчал. Голова у него покруживалась от чадного воздуха, от усталости. Он скрытно зевнул, так, что больно стало скулам, поднялся и сказал:

— Человека три пусть останутся, остальные могут расходиться. — Вопросительно глянувшему на него Нестерову пояснил: — Перед зарей кой к кому на двор заглянем — поищем хлебушек.

Он положил голову на стол, как нередко делал у себя в кабинете, погрузился в короткую непроницаемую дрему. Но первое же пение кочетов услышал явственно, шумно отодвинулся от края стола и поднялся.

Велев ждать его в нардоме, он пошел задами, прошагал берегом речки и по отлогому склону оврага, по картофельной и огуречной ботве добрался до плотной гряды из чернотала и бузины и, одолев ее, слегка оцарапав руки, очутился в садике бабушки Лизаветы. Прежде чем подать голос, он услышал безмятежный, здоровый храп Хемета и, чему-то радуясь, кашлянул негромко. И тут же послышалась возня, и под деревом обозначилась сидящая фигура лошадника. Он отбросил тулуп, поднялся, оскальзываясь на соломе, которую настелил под себя, и спросил:

— Запрягать?

И вдруг — точно звуки собственного голоса напомнили ему о чем-то важном — его живость пропала, и в те секунды промедления, которые сковали его движения, Каромцев почувствовал в нем холодок неуступчивости. Хемет спросил:

— Как же я сына оставлю? — Он словно раздумывал: стоит ли ехать?

Каромцев ответил: