Родня

Сам он тоже здорово изменился. Прежде всего удивительной была его одежда — длиннополый китель со стоячим воротником, по полам которого было нашито что-то вроде газырей у горцев, галифе, яловые сапоги, светящиеся сквозь свежий налет пыли. А лицо Мишки — в густых, кудрявых бакенбардах. Поговаривали, что Мишка после смерти старика Садырина стал старейшиной слободских цыган. Наверно, старейшина: вон китель с нашивками и бакенбарды.

— А где, Миша, тот конь? Больно уж хорош был.

— Тот конь, — ответил Мишка, — тот конь, Дима, наверно, скачет по полям Молдавии! А ты, если охота на хорошего коня поглядеть, зайди ко мне во двор. Зайди, не побрезгуй.

— Ну что ты, Миша! Зайду. А куда ты бутылки везешь?

— Бутылки? — как бы удивился Мишка, оглядываясь на ящики со стеклотарой.

— Что, новый промысел, Миша?

— Время — река, — с грустью ответил Мишка, но грусть его была наигранной. — Заскочи коня поглядеть.

И он пошевелил вожжи, и замечательный конь, романтический, разбойный конь повез телегу со стеклотарой.

А он стоял и долго смотрел вслед: на гладкую спину коняги, буйную шевелюру Мишки, горлышки бутылок, посверкивающих, позванивающих под акустирующим полдневным небом, — на все это яркое, высокомерное, жалкое… Он испытывал чувство стыда и жалости, как если бы его родной брат так надсаживался в потугах самоутверждения.

«Если бы у меня была кинокамера!»

Венерка ему сказала:

— Приехала Катя. Она, знаешь, очень красивая стала.

— Очень красивая?

Он погладил брюки, надел голубую тенниску и, сунув в карман портсигар и спички, пошел на Кирпичную улицу. Он шел и улыбался.

Катя сидела на лавочке.

— Здравствуй, — сказал он, подойдя, и голос его дрогнул.

Она встала и протянула ему руку. Лицо ее пылало, и он, глянув только раз на это пылающее лицо, потом все смотрел на ее платье такой мягкой, матовой голубизны.

— Прошлым летом ты не приезжала, — сказал он, но в словах не было упрека, просто ему надо было начать разговор с какого-то давнего дня, чтобы уверенней почувствовать себя. И она, точно поняв его, сказала:

— А позапрошлым я приезжала, но не застала тебя. А потом надо было возвращаться в Челябинск — ведь я почти все лето провела в лагере вожатой.

Он поднял руку и небрежно, но точно убрал прядку с ее виска, как будто готовился фотографировать ее.

— А тебе не попадалась там кинокамера? — вдруг спросил он.

— Кинокамера? Я редко хожу в магазины… может, и есть. А ты, между прочим, сам бы мог приехать.

Он только вздохнул.

— У нас нынче открывается институт культуры.

— Ты хочешь туда поступить? — спросил он.

— Нет. Уже решено — педагогический, и ничего другого. Может, ты подумаешь?

— О чем? — спросил он.

— Я же сказала: институт культуры!

— А-а, — сказал он. — Нет, Катя. Вот братишка закончит школу…

— Почему, почему ты… только ты должен помогать, заботиться, учить — почему? Ну, я понимаю, долг. Но ведь и Венерка обязана знать свой долг перед ребенком, матерью, перед тобой наконец! Почему ты… ты должен страдать из-за кого-то?

— Ты говоришь — из-за кого-то… Все-таки она сестра.

— А этот воришка, он кто тебе — брат? И его ты обязан кормить, и поить, и давать ему угол?

— Зря ты так говоришь, Катя,---сказал он, — зря говоришь. Робик сейчас в Белебее учится, и, может быть, из него мировой киномеханик получится.

— А ты? Ты думаешь о себе, о своей жизни в будущем… Понимаешь, в бу-ду-щем!

— Думаю, — сказал он. — Я думаю, Катя.

— Ты что, всю жизнь будешь крутить кино, снимать старину и писать заметки? Для кого? Для обывателя, для скучного, пошлого, дрянного города? Для Мишки-цыгана, для кого?

— Ты город не трогай, — сказал он. — Город ничего плохого тебе не сделал. А если тебе не интересно…

«Вон что! — внезапно подумал он. — Значит, ей совсем не интересно, что я делаю. Каждому жителю интересно, а ей не интересно». И с тоской подумал: «Была бы кинокамера! Господи, да помоги мне!..»

— Что умного, красивого в этом городе? — слышал он ее голос, но он не отвечал ей.

Что ж, может быть, и нет особой красоты. Но вот когда-нибудь он объедет полсвета и все красивое сфотографирует, снимет камерой — и все отдаст городу.

5

Он стоял перед Капустиным и смотрел в окно, пока тот читал его заявление об увольнении из кинотеатра. Прочитав, Капустин мягко спросил:

— У тебя, может, дома неладно? Или болеешь? Что же ты молчишь?

— Я здоров, — ответил он, а лицо у него было осунувшееся, бледное. — Только… я уже вам говорил — там у них кинокамера есть.

— Кинокамера?

— Никогда бы не подумал, что в сельхозтехникуме камера может быть. А тут Гаспарова встретил, преподавателя… говорит: ты не смог бы кое-что сфотографировать на опытном поле… и заплатили бы, говорит. А потом… вот он и сказал про кинокамеру.

— Что сказал?

— Хорошо бы, говорит, учебный фильм заснять, кинокамера, понимаете? — кинокамера, говорит, есть, а снимать некому… Да если бы я раньше знал!

— Та-ак, — промолвил Капустин, но махнул рукой и, резко обмакнув перо, подписал заявление. — Имей в виду, — сказал он, — до сентября никого не возьму на твое место. Может, за два-то месяца…

Но Дамира уже не было в кабинете.