Родня

Ему жаль было доброго Ивана Яковлевича, жаль прошлого, но за ближним днем — блазнилось такое!.. Точно одурманенный, ходил он по городу и видел кадры будущего кино. Действие должно было происходить на малой, скудной его родине… мерещилась Катя в пыльном блеске дня, и чья-то печаль сжимала его сердце, он не догадывался, что это собственная его печаль.

Первым зрителем был Реформатский. Он сидел в зальце летнего театра один, курил и зычно кашлял в темной гулкой пустоте зала. На экране мелькали резная оградка городского сада, окраинные домики, обломки крепостной стены, дальше — омут, скалы, широкий зев пещеры, мост через речку, солдаты с оркестром, вокзал и новые автобусы.

Кончив крутить, он, не зажигая света, прошел между стульями к Реформатскому и спросил сиплым голосом:

— Как?

И тот сказал голосом, полным доброты и могущества:

— Я покупаю этот фильм. Буду демонстрировать в музее каждую среду. Для школьников. Пусть знают родной край.

— Вы скажите… я не обижусь… может, чего-то не хватает? Может быть, я постараюсь и сделаю лучше?

Реформатский молчал. Во мгле почудилась его жестокая усмешка.

— Я не продам, — сказал Дамир и побежал включать свет. — Я не продам! — закричал он, опять подбегая к Реформатскому.

А тот молчал, и лицо его было багрово от какого-то напряжения, потом оно стало как бы множиться — десятки, много десятков лиц, как на базаре, упрямых и глухих.

— Да вы мне скажите! — умолял Дамир.

— Лучше? — тупо произнес Реформатский. — Вы спрашиваете — лучше? — И опять он замолчал.

Дамир закричал:

— Не продам!

Назавтра он пошел в библиотеку.

— Мне нужны книги про кино, — сказал он.

— Какую книгу? — спросила библиотекарша.

— Книги про кино, — повторил он, — Все, какие есть.

За ее спиной была открытая двустворчатая дверь в огромную комнату с полками, насыщенными множеством томов, и она вошла туда и вернулась с кипой книг.

— Это все? — спросил он, протягивая обе руки.

— Есть еще, — сказала библиотекарша. — Но зачем так много? Вы записаны у нас?

— Нет, — сказал он.

Пока она записывала его в карточку, он вынул из кармана бечевку и перевязал кипу.

— Ой, что вы! — сказала библиотекарша, подняв глаза. — Мы по стольку не выдаем. Читайте здесь. Или возьмите… ну, две, три.

— Я возьму три.

Он побежал с зажатыми под мышкой книгами в техникум, заперся в фотолаборатории и, включив яркую лампочку, стал читать. Он быстро устал и прикрыл глаза. В голове у него все вертелась одна странная фраза: «в конце концов выколдовывается какой-то очень бутафорский и условный, с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль». Он долго сидел так с закрытыми глазами, пока буквы, сложенные в такую замысловатую фразу, не стали кривляться перед ним. Он опять почитал и опять быстро устал. Все та же фраза вертелась у него перед глазами: «…с избытком мелодекламации и виньеточности, но свой выразительный стиль».

На следующий день он опять стоял перед библиотекаршей.

— Быстро вы прочитали, — сказала она. — Возьмете еще?

— Не знаю, — сказал он.

Она поглядела на него внимательно, с любопытством.

— Вы, наверно, собираетесь на кинофестиваль?

— Куда?

— В Москву собираетесь, на кинофестиваль?

— А разве?..

— О-о! — сказала библиотекарша. — Там столько звезд соберется.

— И Мишель Симон?

— Не знаю. Так записывать?

— Что? — сказал он, как бы опоминаясь. — Нет, не надо.

6

Он исчез из города на целых две недели, впервые и так надолго, если не считать его поездки в Белебей, где он учился на киномеханика.

Ах, видно, что-то значил он для обитателей городка! Едва только он ступил на перрон, а уже мальчики бежали по улицам и кричали: «Дамир приехал! Фотограф приехал!» — и к дому он шел впереди толпы, которая подвигалась за ним в каком-то напряженном молчании, чреватом криками ликования, или воплями зубоскальства, или злой потехой. Но ничего такого не произошло, он ускользнул во двор, и только через несколько дней горожане узнали, что он ездил в Москву на кинофестиваль и заснял там самых-самых известных артистов, а с одним особенно знаменитым даже сфотографировался рядом. И правда, скоро снимки напечатали в газете, а потом вывесили в фойе кинотеатра «Марс», заняв ими целую стену.

И вдруг впервые за много лет его увидели пьяным. Но он был так мил! Он как бы даже светился весь удивительной приязнью и чувством всепрощения. Увидев Реформатского, он первым протянул ему руку, и тот, говорят, прослезился и все твердил: «Покупаю, милый, покупаю оптом! Ничего не пожалею!» Но Дамир, хоть и пьяный, хоть и совсем добрый, он только усмехался на эти слова и неуступчивым жестом останавливал речи Реформатского.