Родня

«Господи! — подумала она, сжимая руками маленькие, слабые груди. — Господи, я не ем, кусок в рот не лезет, а страдает он!».

Когда баюкающие звуки перешли в плавное посапывание, она тоже решила соснуть и прилегла на диван, укрывшись материной шалью. «Сплю, сплю!» — сказала она себе с какою-то ожесточенной радостью, плохо понимая, что именно этим перемогает усталость и желание заснуть. Ей было жалко себя, и в этой жалости, в усилении своих страданий она находила что-то мстительное и как будто бы облегчающее ее маетные дни. Она вспоминала…

В то лето ей не повезло. И не в том, что мечтала об институте и осталась с носом, — этот провал вызвал в ней лишь веселое отчаяние, даже не отчаяние, а веселую необузданную энергию, которая, впрочем, находила выход в пылких разговорах, пылкой готовности что-то немедленно делать, куда-то немедленно ехать. Надя, которая тоже не прошла по конкурсу — в пединститут, — добивалась в облоно, чтобы ее направили в санаторную школу-интернат в Кисегаче. Мечтательница, возмутитель спокойствия в их компании, сочинительница необычайных проектов жизнеустройства, она деловито и упорно осуществляла свою идею. Она оказалась самой деятельной из компании. Надя уехала, и сразу стало пусто, неуютно. Аля почувствовала себя неприкаянно, одиноко. Она отдалилась от компании, или, точнее, компания отдалилась от Али. Это все-таки была Надина компания. В поселке друзей у Али не было. А преданность Илюшки, его сочувствие вызывали только жалость к себе.

И тут мама устроила ее на завод. Железные шумы накатывались на Алю со всех сторон: вверху гремели краны, внизу металл, сгружаемый с грузовиков, да вблизи еще находилась кузница; когда над головою нависала стрела крана с грузом, стропальщики кричали Але: «Эй, ты, чухай, и замуж не успеешь выйти!» — но все это не нарушало ее оживленного приятия новой для нее, взрослой, самостоятельной жизни. Частенько она оказывалась как бы не у дел: стропальщики сами принимали листы, или круги, или трубы и докладывали обо всем Симе Родионовне. Та говорила: «Ты, Аля, проверь, не прогляди чего». Но Аля знала, что Сима Родионовна сама все проверила. Веселые, суматошные дни наступали, когда, случалось, поступал брак. Аля бегала сверяла продукцию с ГОСТами, сочиняла рекламацию, бежала с одним экземпляром к начальнику ОТК, с другим к секретарю директора, один оставляла у себя и потом долго разглядывала документ, в котором стояла ее фамилия.

В такие дни она уставала, но это непривычное ощущение было приятно, приятным казалось и дело, которым она занималась. Придя домой, она требовала компоту. Мать похохатывала, ставя перед нею кастрюлю и стакан…

У нее было возвышенное настроение, когда она получила сорок два рубля в заводской кассе и пошла, пошла себе по городу, понимая себя как-то ново, как-то необыкновенно. Те сорок два рубля оборачивались в ее глазах неслыханным богатством, свобода купить все, что можно купить на сорок два рубля, казалась свободой, способной привести ее к полной независимости. От кого, от чего?

Она и прежде любила гулять по улицам соцгорода, покупать у старушек на углу цветы, глазеть на трамваи и самой потереться на остановке, а если вечером — ходить в свете неонов и как бы со стороны видеть свое загадочное лицо. В просторах каменного города клубились шумы, их прибой как бы даже покачивал Алю, но тем упорнее шла она навстречу этому беспредметному колыханию, словно противопоставляя собственную поступь этому удивительному накату звуков и запахов.

Летел тополиный пух, повисал на трамвайных проводах, стлался по мостовой и густо ложился на тротуарах. И не с кем было поделиться восторгом наблюдений, весельем чувств! Ей захотелось тотчас же побежать домой и сесть за письмо к Наде: получила зарплату, тротуары застланы тополиным пухом, они с мамой живут в новой квартире, в соцгороде, у них телефон, Илюшка звонит и приглашает в кино… Что еще? Как ты, как ты, как ты?

Она приостановилась возле универмага, чтобы машинально глянуть на свое отображение, но увидала по ту сторону огромного стекла парней, убирающих витрину. Лохматая голова одного из них приникла к стеклу и потешно мигнула Але. Она рассмеялась и пошла дальше, мельком прочитав на дверях магазина: «На ремонте».

Она едва завернула за угол, как услышала поспешные шаги и, еще прежде чем обернуться, подумала о том парне, который мигнул ей так забавно.

— Стойте, стойте! — сказал он, забегая вперед и протягивая к ней руки. Руки были измазаны в краске, и он как будто бы умолял о каком-то милосердии именно потому, что вот руки у него в краске. — Сберегите свои деньги, — потешал он, играя ласковыми глазами, — сберегите деньги и приходите завтра, универмаг откроется! Сезам…

Он-таки увязался за ней и без умолку болтал, жестикулировал. Она не вникала в смысл его речей, но сами звуки болтовни были чем-то приятны, и она щурилась лукаво и улыбалась как будто чему-то своему.