Родник

Но и тогда не вспомнил я о роднике. Весь район по соседству с полицейским участком выгорел дотла. Возможно, кое-кто скажет, что на таком пожарище и не место было думать о роднике. Как бы то ни было, большая бомбежка превратила город в сущий ад. Зрелище это не располагало к ностальгическим воспоминаниям. Тем не менее в камере я писал нечто вроде мемуаров, записки о своей жизни. В них упоминалось и о Яцусиро. Политзаключенным в отличие от уголовников разрешалось в тюрьме писать. От них даже требовали, чтобы они писали. Таким, как я, не слишком разбиравшимся в теории коммунизма, инспектор тайной полиции сам подсказывал, что именно писать. Следовало, привлекая соответствующие теоретические положения, объяснить, почему поверил в коммунизм, почему примкнул к коммунистическому движению и так далее. Коммунистическое движение уже давно, с самого начала войны в Китае, подвергалось жестоким репрессиям и к тому времени фактически перестало существовать. Думаю, можно сказать, что весь народ в той или иной форме оказывал посильное содействие войне.

Однако подобные мысли не интересовали инспектора тайной полиции. Он требовал, чтобы человек, переворошив свое прошлое, признал все содеянные грехи и подписал официальное отречение. Даже случайно заподозренные вроде меня, никогда не состоявшие в компартии и не принимавшие участия в коммунистическом движении, все равно должны были во всем «сознаться» и покаяться. Правда, у меня были кое-какие сомнения относительно характера войны и ее исхода, но скольких же людей должны были одолевать подобные сомнения! Подвели меня несколько найденных при обыске книжек «левого» содержания, которые я взял почитать у приятеля.

Итак, пришлось приступить к написанию исповеди. Мне было обещано, что я выйду на свободу после того, как записки окажутся на столе у инспектора.

Писал я не каждый день – ежедневно писать было не положено, – и потому времени на эту работу ушло довольно много. Когда набиралось уже порядочно исписанных листков, инспектор брал их посмотреть. Если ему что-то не нравилось, он заставлял меня переписывать.

В своих записках я касался не только коммунистического движения. Вспоминал все по порядку с самого детства. Вначале как раз шел рассказ о годах, проведенных в Яцусиро. Написал я и о том, что родился в доме, принадлежащем цементному заводу, и о том, что в возрасте восьми лет потерял мать.

Но и тогда не вспомнил я о роднике. У меня было два старших брата, но оба они умерли в Яцусиро – один за год до смерти отца, а другой полгода спустя после нее. От всей семьи остались только мы с мачехой, которая пришла в наш дом через два года после смерти мамы.

Я подробно рассказал в записках о нашей жизни с мачехой после переезда в Кумамото. Из Яцусиро мы уехали потому, что мачеха была родом из Кумамото и там у нее был свой дом.

Впоследствии я никогда не навещал Яцусиро не только потому, что у меня не осталось там родных и близких. Слишком тяжелые воспоминания были связаны с этими местами. После переезда в Кумамото и позже, обосновавшись в Токио, я так ни разу и не собрался поехать в город детства.

Стремясь как можно меньше писать о коммунистическом движении, я в мельчайших деталях описывал события давно минувших дней. Однако я понимал, что одного моего нежелания недостаточно и, если я просто откажусь писать то, чего от меня ожидал инспектор, свободы мне не видать. Приказано было писать об участии в левых организациях – что угодно, даже если все будет заведомой ложью, выдумкой с начала до конца. Но я не хотел писать неправду, старался по возможности оттянуть тот день, когда придется переходить к этому. Потому-то мне доставляли внутреннее удовлетворение даже самые неприятные, горькие моменты из далекого детства, которые удавалось восстановить и запечатлеть на бумаге. Должно быть, всему виною был мой слабый характер.

Таким образом, время шло, а конца моим запискам все не было видно. Инспектор гневался:

– Сколько можно писать! Хватит, переходи к главному! Любой человек может о себе целый роман сочинить, дай ему только волю. Если не напишешь все так, как я тебе сказал, сгниешь в камере!

При том, что писал я о прошлом очень подробно, родник ни разу не появился в моих записках. Очевидно, эти воспоминания слишком глубоко были скрыты в недрах памяти. Там дремали они на протяжении тридцати трех лет. Отчего же вдруг суждено им было проснуться? Когда именно мелькнул в моем сознании образ родника?

Из заключения я вышел до крайности ослабевшим и изможденным. День окончания войны тоже встретил в постели.

Только к осени я стал понемногу выходить из дому и гулять в палисаднике. В то время мобилизованным я уже не числился.

Исчезли и соседские общины жильцов с круговой порукой, и квартальные дружины. Все это казалось фантастикой в сравнении с той действительностью, которую я застал в конце войны. Много семей было эвакуировано. С продовольствием становилось все хуже и хуже. Хироко, взвалив на плечи узел с одеждой и кое-каким домашним скарбом, ездила куда-нибудь на электричке и возвращалась, обменяв вещи на рис, яйца, овощи.