Родник Олафа

Сычонок показал, что ему нужен топор для рубки. А топор и был как раз у отца, он тащил жерди для хижины.

– На, – сказал отец, протягивая топор.

Сын взял неловко и уронил.

Отец хмыкнул. Но остановил тут же сына.

– А ну постой, покажи ладони-то.

Сычонок повернул ладони вверх.

Отец присвистнул.

– Экие у тебя желви[17]!

На ладонях Сычонка пучились кровавые пузыри.

– Слышь-ко, Страшко Ощера! – воскликнул он. – Желви у сынка.

Тот оглянулся, убрал чуб со лба.

– Так ищет пусть ель.

– Да! – вспомнил и отец, озираясь.

Но еловый лес стоял далеко за березняком, темнел буро. А вот на другой стороне ели прямо к воде свешивали свои лапы.

– Вона, – сказал отец, указывая на тот берег. – Набери смолы и давай сюда.

Сычонок приблизился к воде, скинул порты, рубаху да и вошел в воду, поблескивая крестиком на груди, поплыл, пофыркивая, как собака. Вода была холодной. Но за день Сычонок так нагорячился, что с удовольствием окунулся. Течение, правда, повлекло его вниз. И снесло мальчика далеко в сторону.

– Зачем ты его послал? – спросил Зазыба Тумак.

– За смолой, у него желви.

– Река ишшо холодная.

– А ничего, – откликнулся отец.

А мальчику пришлось пробираться берегом, лезть сквозь кусты. И его атаковала орда комариная. Впивались в плечи, под лопатки, в шею, в руки. Он отчаянно хлестал себя ладонями. Но вот оказался у елей. Наскреб смолы. И не знал, что с нею делать. В кулаке зажать – плыть неудобно будет. Наконец додумался прилепить комок к крестику. А назад плыть уже не хотелось. Вода казалась еще холоднее. Хотя воздух над рекой за день так прогрелся, что был как парное молоко. Сычонок переминался у воды, дергал плечами, сгонял комаров… Но комары так одолели, что уж лучше в воду прыгнуть. И он бухнулся в реку и поплыл. Отец вязал шалаш и поглядывал на реку. Посреди Гобзы, тоже багровой от заката, круглилась голова пловца. В кустах уже били соловьи. Далеко перекликались кукушки. А скоро и журавли закурлыкали, провожая солнце.

Течение снова сносило мальчика. И он вылез на берег много ниже. Шатаясь, притащился к мужикам. Страшко Ощера уже развел огонь, взял смолу, прогрел ее у костра, велел Сычонку протянуть руки и намазал мозоли смолой, порвал тряпицу и замотал руки мальчику.

– Сиди теперя сиднем, – сказал он. – Сторожи, чтоб лучники-то не подкралися. Протозанщик!

И Сычонок устроился у костра, жмурился, чувствуя блаженное тепло. В реке он сильно озяб, еще немного, и судорогой свело бы ноги, да вдруг под собой почуял мель.

За дровами с топором ушел Зазыба Тумак. Из березняка доносились удары. Потом он показался с целым ворохом березок на плече.

Комары ярились как никогда. Отец велел было сыну травы бросить в костер для дыма, да спохватился и сам надрал. Но она быстро прогорела, дав облако дыма. Нужен был какой-нибудь трухлявый пень. Отец походил по берегу и выкопал из песка кусок бревна, положил в костер. Сразу повалил густой дым. Страшко Ощера, как обычно, колдовал над котлом.

– Футрина надвигается, – говорил он, поглядывая на небо.

Небо заволакивала багровая пелена. И отец с Зазыбой Тумаком еще и еще вплетали в шалаш березовых веток. Месяц в этот вечер лишь на мгновение появился над березняком и исчез. Задувал теплый сильный ветер. От костра далеко летели искры. Сычонок за ними следил.

И когда стемнело, вдалеке, где-то за лесами, пошли вспышки зарниц.

– Илия-пророк на колеснице скачет, – молвил отец.

– Или Перун идет со своею дружиною волчьей, – отозвался Страшко Ощера.

– А то и сам Всеслав Чародей, – добавил Зазыба Тумак, как обычно, шепелявя.

«То наш ковач[18] Воибор Власенятый в кузне огонь раздувает», – хотел сказать и Сычонок, да как скажешь? Остается только слушать. И он сидел и слушал, черпал новенькой ложкой густую жирную похлебку из котла, дул на нее, остужая, отправлял в рот. И мужики ели. И говорили про всякое. Что, мол, это чертова свадьба там скачет, пляшет, беснуется…

Поев, отец тихонько запел:

Ходит Илья
На Василья,
Носит пугу
Житяную;
Де замахне —
Жито росте…

Зазыба Тумак засмеялся хрипло.

– Эва хватил, Возгорь! Василья[19] – он же вона егда ишшо будет, в самый холодный день!

– Илия и чичас как раз житу жизнь даёть, – отвечал отец и продолжал негромко напевать:

Жито, пшеницу,
Всяку пашницу,
У поле ядро,
А в доме добро…

– Такожде и я спею! – воскликнул Страшко Ощера и запел дурашливым писклявым голосом:

А разлюбезныя подруженьки,
А не поритя мою белую грудю!..
Что мое-то ретиво сердечеко
Все повыныло, повымерло,
Без морозу-то оно повысохло,
Без ржавчины оно заржавело!
Разлучил меня молодешеньку,
Со всем моим родом-племенем,
И с вами, мои подруженьки,
Разлюбезныя, расприятныя-а-а!