Родник Олафа

Уж ладно Сычонком кличут за свист. Сыч все же птица, и ее даже и опасаются, мол, с духами ночи знается, с лешими водится, русалкам посвистывает на ихних игрищах русальих. Но рыбой белоглазой?! Раком? Ён не говорит, но ведь не пятится же? Якая же Спиридон рыба? Якой рачище?

И рад-радешенек бысть теперь Сычонок, что все злые мальчишки и девчонки остались там, уже далече в Вержавске. А чтоб им самим языки поотшибло! Чтоб их сомы при луне утаскали. Пусть-ка сами помычат телятами, погыкают. Тогда спознают, что такое жить без речи, человеком выглядеть, а быть вроде скотины.

Спиридон уже и вообще не хотел в Вержавск возвращаться. Может, в других местах к безъязыким по-другому относятся. И еще он надеялся на что-то такое в дальних краях… На что-то чудесное. Рассказывают же всякое о заморских краях, что там зверей огромных приручают, величиной с избу, ездят на них, что иные и на морских огромных зверях катаются, запрягают их в ладьи, а иные и птиц запрягают, лебедей, и под облака вздымаются. А есть мудрецы, что язык зверей и птиц разумеют. Вот бы у такого выучиться! Тогда и люди ему не надобны будут, с птицами и медведями станет Сычонок переговариваться. И так-то он умеет как сыч посвистывать. И ведь сычи ему отзываются! Только сколько он не слушает их ответы, а уразуметь не умеет, что те ему высказать силятся.

Такие смутные и волшебные были у Спиридона предчувствия. Дорога его потому и манила.

И сейчас на дубовом плоту подле отца он полон был света и радости. Только бы еще править батя ему дозволил.

И Сычонок снова показывает, что и ему шест надобен. Отец усмехается, да и говорит Зазыбе Тумаку:

– Слышь-ко, дай младу богатырю правило.

Зазыба Тумак оглядывается, подзывает мальчика. И отдает ему крепкий шест.

– Правь!

И мальчик погружает шест в воду, старательно толкается.

– Да не спеши, – говорит хрипло Зазыба. – Следи за рекою… Как поворот, так и зачинай легонько толкаться… Вот так. Давай.

И Сычонок действительно помогает плоту медленно поворачивать с рекою. А не успевает, так Зазыба ему помогает.

3

Плыли они до позднего вечера, пока уже сумерки совсем не сгустились и не защелкали соловьи дружно. Тут и комарье разъярилось, набросилось.

– Ровно половцы! – восклицает Зазыба Тумак, хлопая ладонью по шее.

О половцах Сычонок слыхал, что зело злые воины на быстрых степных лошадках, с луками, копьями, сабельками, разоряют земли у Киева, а сюды не доходили еще. Только где-то в верховьях Волги некий князь их провел на брата.

– Ладно! Айда на берег! – восклицает батя Ржева.

И головной плот поворачивает к берегу, тычется слепо.

– Вервь! – говорит Зазыба Тумак Сычонку. – И к дереву!

И тот берет веревку, соскакивает на берег, карабкается до ближайшего дерева и начинает мотать веревку вкруг ствола.

– Давай, давай, – подбадривает батя.

Плот смирно стоит у берега. Но уже его начинает потихоньку разворачивать.

– Беги на середку и так увязывай! – велит батя, давая сыну еще веревку.

И тот спешит по берегу, спотыкаясь в темноте, цепляясь за кусты, хрустя прошлогодними травами. Где-то на середине батька его окликает и там вязать велит. Сычонок лезет в холодную воду, заводит веревку под крайнее бревно, обвязывает его и выбирается на берег, ищет деревце, озирается. Вот серебрится березка, к ней и привязывает веревку. А с последним плотом управляется Страшко Ощера. И весь караван дубов стоит, яко тихое стадо. И как будто даже дышит в темноте.

Сычонок идет, а ноги заплетаются, руки виснут. Уморился страшно за этот день.

Зазыба уже под хворостом искру высекает, бьет кресалом о кремень над мелкой стружкой и берестою. Скрежещет кресало о кремень.

– Ну, чего? – спрашивает, подходя, Страшко Ощера.

Зазыба упорно бьет.

Страшко Ощера хмыкает.

– Надоть ходатаем быть к огню, – говорит.

Голос у него высокий, резкий, сварливый.

– Чего ишшо? – буркает Зазыба Тумак.

– Испроси удачи.

– У кого?

– Да у ёго, у Перуна, али Сварога.

– Уж лучше у Илии-пророка, он тебе искр с-под колес насыплет, – говорит отец Сычонка.

Страшко Ощера мотает головой, теребит жидкую бороденку.

– Не-а, у Сварога.

Искры слетают из-под рук Зазыбы Тумака, но трут не горит.

– Дай сюды свою бороду! – говорит он Страшко Ощере.

– Тьфу! Дурень калный! – ругается Страшко Ощера. – Свою подставь.

– Последи же яко вихрем на огненней колеснице взят быв, на высоту небесную со славою возшел еси, – вдруг громко начинает молиться отец Сычонка. – Сего ради мы, недостойнии и грешнии, смиренно молимся тебе, честный Божий пророче: да обретше тя великаго ходатая, богатыя милости от Господа сподобимся. Тем же и ныне, славно ублажающе тя, молим: дай огню!

И стружка наконец занимается огнем.

Отец Сычонка с улыбкой глядит на Страшко Ощеру. А тот отвечает на его взгляд:

– Дак и я у Перуна огню попросил.

– А мы не слыхали, – возражает отец Сычонка.

Огонь уже освещает одноглазое лицо Зазыбы Тумака, он щерит лоб в щербатой улыбке.

– Мы про тебя все Лариону поведаем! – грозит отец Сычонка. – Пущай шкуру-то с тебя спустит.