Родник пробивает камни

Петр Егорович еще раз внимательно окинул чистенькую комнатку, увешанную фотографиями и грамотами, остановил взгляд на высокой железной кровати с блестящими никелированными шишками на спинках, а также пирамидой взбитых подушек, накрытых белоснежным кисейным покрывалом. Постель была накрыта розовым одеялом. На высоком, старомодном комоде в аккуратном порядке громоздились фигурки желтенького глазастого котенка из папье-маше, молодого серенького олененка, доверчиво тянущегося своей мордашкой к вымени матери, вислоухой пятнистой охотничьей собаки, застывшей в последнем, решающем броске на только что вспорхнувшего глухаря… Посреди всего этого скопища дешевых украшений стояла синяя стеклянная ваза с ребристыми гранями, над которой возвышались две восковые, глянцевито блестевшие розы: одна белая, другая ярко-красная. У подножия вазы мерно и громко отсчитывал секунды огромный будильник с округлым и в некоторых местах уже тронутым ржавчиной колпаком-звонком, внизу которого торчал ударный рычажок с металлической шишкой на конце. «В обед сто лет», — подумал Петр Егорович, глядя на будильник.

Посредине комнаты стоял круглый стол, накрытый розовой скатертью. В углу, за кроватью, — высокий, старомодный гардероб с волнистым, искажающим зеркалом на дверце.

«Быт Замоскворечья тридцатых годов», — подумал Петр Егорович, и ему стала так ясна и так понятна вся прожитая жизнь старушки Сыромятниковой, будто бы он знал ее с самого детства.

— Ну, а где же ваш сосед? Не мешает и с ним поговорить.

— Я сейчас, он дома… — Старушка метнулась к двери, но почти у самого порога остановилась, словно забыв что-то очень важное. — Может быть, вначале чайку? Самовар у меня электрический, через пять минут будет готов.

— Нет-нет, спасибо, никаких чаев. Зашел всего минут на пятнадцать — двадцать. К тому же я плотно позавтракал дома.

— Как хотите. Захочете — скажите… — Старушка бесшумно вышла из комнаты, и тут же в коридоре послышался равномерный стук.

«Стучит к соседу… Тот закрывается, боится слесаря». Петр Егорович повернулся назад и набрел взглядом на застекленную рамку, висевшую в простенке между окном и дверью, выходящей на балкон. На алом бархате в сосновой самодельной рамке были прикреплены ордена и медали. Когда вошел в комнату, он не заметил этой рамки. Орден Красного Знамени был старого образца, два ордена Трудового Красного Знамени и орден «Знак Почета» блестели, как новенькие. Эмаль на ордене Красного Знамени в некоторых местах чуть-чуть потрескалась. «Наверное, за гражданскую… В восемнадцатом году многие рабочие с «Бромлея» ушли бить Колчака и Деникина», — подумал Петр Егорович, с каждой минутой открывая все новое и новое из жизни и быта хозяйки этой небольшой чистенькой комнатки. Он даже вздрогнул, когда сзади него открылась дверь и на пороге выросла фигура немощного седого старичка, во взгляде которого застыла не то недосказанность, не то притушенная робость.

— Здравствуйте, — тихо произнес с порога старичок, подошел к Петру Егоровичу, поклонился и, виновато улыбаясь, пожал ему руку. — Казимирский, Михаил Никандрович, пенсионер.

— Каретников, депутат райсовета по вашему избирательному участку, — представился Петр Егорович и, опираясь левой ладонью о поясницу, тяжело встал.

— Ради бога, сидите, зачем вы встали? — замахал руками Казимирский.

Казимирский был небольшого росточка, тщедушный, его тонкая, сухая кисть руки, как подвяленный стручок гороха, скрылась в широкой, костистой ладони Петра Егоровича.

— Прошу садиться. Вот тут Анастасия Артемовна рассказала мне о безобразиях вашего третьего жильца, по фамилии… по фамилии…

— Беклемешев… Николай Петрович Беклемешев, — вставил Казимирский, — слесарь-водопроводчик нашего ЖЭКа, лимитчик.

— Беспокоит?

— Не то слово, уважаемый… простите, вы не сказали вашего имени и отчества?

— Петр Егорович.

— Я говорю: не то слово, уважаемый Петр Егорович. Беклемешев просто тиранит нас с Анастасией Артемовной. Постоянные оскорбления, вечные угрозы, какие-то странные намеки… Вот уж два года, как его вселили в нашу квартиру, мы с Анастасией Артемовной окончательно потеряли покой. — Казимирский наглухо застегнул верхнюю пуговицу теплой пижамы и ознобно поежился. — Меры какие-то нужно принимать. Ведь так дальше нельзя. Ни днем, ни ночью не видим покоя.

— Значит, и вам угрожает?

— Да еще как! Пугает. Болтает все о каких-то двух миллионах, которые я якобы украл из Госбанка в октябре сорок первого года. А я весь октябрь и весь ноябрь был в народном ополчении на можайском рубеже обороны, где меня ранило при бомбежке. У меня есть документы, есть живые свидетели…

Петр Егорович внимательно слушал пенсионера Казимирского и изредка задавал вопросы. Что-то по-детски наивное проскальзывало в чистосердечных ответах последнего и характеристике, которую он давал своему соседу по квартире.

Петр Егорович молчал, а запуганные распоясавшимся хамом старички наперебой приводили все новые и новые факты безобразного поведения соседа. Неизвестно, до каких пор продолжались бы эти жалобы, если б не сильный хлопок входной дверью в коридоре.