«Родного неба милый свет...»

— Кто? — не понял Жуковский.

— Екатерина Афанасьевна.

— Да нет, я сам ушел. Увидел, что чужой, — и ушел.

Авдотья Петровна сказала Максиму, еще сидевшему на козлах:

— Ты, Максим, поезжай завтра в Муратово, я тебе дам еще лошадей, привези всё: книги, бюро, шкаф Василья Андреевича, да не забудь ничего — ни пуговицы единой!

— Барин-то теперь бездомный, — вздохнул Максим. — Последний дом продал и деньги отдал.

— Ну нет, Максим, — повысила голос Авдотья Петровна, — Василий Андреевич, пока я жива, не будет бездомным!

— Ах, Дуняша, Дуняша, — в растерянности пробормотал Жуковский.

…Отсюда он писал Тургеневу: «До сих пор гений, душа, сердце, всё было в грязи. Я не умею тебе описать того низкого ничтожества, в котором я барахтался. Благодаря одному ангелу — на что тебе его называть? ты его имя угадаешь, — я опять подымаюсь, смотрю на жизнь другими глазами… Еще жить можно!»

СЕЛО ДОЛБИНО.

^{Рис. В. А. Жуковского.}

ПЕТР И ИВАН КИРЕЕВСКИЕ.

^{Рисунок.}

Золотая, чистая начиналась осень. Жуковский изредка выезжал к Плещеевым в Чернь, в Володьково к Черкасовым, навещал родное Мишенское,[121] — там поднимался в Грееву элегию, свою беседку, уже потемневшую и как бы уменьшившуюся, одинокую.

…В октябре 1814 года возникла стихотворная переписка между Василием Пушкиным, Вяземским и Жуковским, в которой впервые в русской поэзии была поднята тема «поэта и толпы».[122]

Пушкин обращается к Вяземскому:

Как трудно, Вяземский, в плачевном нашем мире
Всем людям нравиться, их вкусу угождать!

Он жалуется на то, что «зависть лютая, дщерь ада, крокодил» преследует поэта везде, — он вспоминает драматурга Владислава Озерова, который завистников-невежд «учинился жертвой»: они свели его с ума своими интригами… «Врали не престают злословить дарованья»; «Не угодишь ничем умам, покрытым тьмою», — говорит он. Вяземский ему отвечает:

У каждого свой вкус; свой суд и голос свой:
Но пусть невежество — талантов судией, —
Ты смейся и молчи… Роптанье безрассудно!
Грудистых крикунов, в которых разум скудной
Запасом дерзости с избытком заменен,
Перекричать нельзя…

Жуковский написал общее послание «К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину», где призывает друзей-поэтов «презренью бросить тот венец, который всем дается светом», не обращать внимания на суд невежд: «Друг Пушкин! счастлив, кто поэт! Его блаженство прямо с неба; он им не делится с толпой: его судьи лишь чада Феба! Ему ли с пламенной душой плоды святого вдохновенья к ногам холодных повергать, и на коленях ожидать от недостойных одобренья?»

Жуковский тоже говорит об Озерове, в лавры которого зависть «тернии вплела»: «И торжествует! Растерзали их иглы славное чело»;[123] и восклицает: «Потомство грозное, отмщенья!» Жуковский утверждает независимость истинного поэта и от хвалы и от хулы «толпы». Он пишет:

…О, благотворный труд,
Души печальный целитель
И счастия животворитель!
Что пред тобой ничтожный суд
Толпы, в решениях пристрастной,
И ветреной, и разногласной?
…Собою счастливый поэт.
Твори, будь тверд! их зданья ломки!
А за тебя дадут ответ
Необольстимые потомки.

Во второй и третьей частях этого стихотворного послания к друзьям Жуковский разбирает слог посланий Вяземского и Пушкина. Он отмечает отдельные неясности, хвалит точные и емкие строки, на которых лежит «Фебова печать», советует писать кратко, логично, не жалеть труда при работе над черновиком:[124]

Что в час сотворено, то не живет и часа!
Лишь то, что писано с трудом, читать легко.

П. А. ВЯЗЕМСКИЙ.

^{Худ. К. Рейхель.}