Родной берег

– Мне так жаль, Ларри. Что я могу сделать? Только скажи, чем я могу тебе помочь.

– Ты отлично справилась. Ты все сделала. Я не знаю. Не могу думать.

– Нужно организовать похороны, – робко прошептала она.

– Да. Да, конечно.

– Я все возьму на себя, если хочешь.

– Да, пожалуйста.

Он направился в библиотеку. Шторы здесь были задернуты, по обе стороны от открытого гроба стояли горящие свечи. Отец лежал в гробу, похожий на плохо сделанную куклу. Ларри встал на колени и помолился. Но отца здесь больше не было.

Он поднялся по лестнице на третий этаж, в ту часть дома, где всю жизнь жил отец. Из небольшой гостиной можно было пройти в спальню, ванную и уборную. Здесь царили чистота и порядок, как любил отец. Ларри часто бывал тут в детстве, но последние годы захаживал редко. Он закрыл дверь на лестницу, желая побыть в одиночестве там, где еще ощутимо отцовское присутствие. В полубреду от усталости, он шел по комнатам, прикасаясь к вещам, которых каждый день касался отец: стеганый темно-красный халат, помазок для бритья из барсучьего волоса, бриллиантин, добавлявший легкий блеск седеющим волосам. На прикроватном столике лежали четки и карманный молитвенник с шелковой закладкой там, где ее оставили вчера. Каждый день отца начинался и кончался молитвой. Разве может он быть мертвым?

В маленькой гостиной стоял аналой, хотя Ларри никогда не видел, чтобы отец там молился. Должно быть, он делал это по ночам. Подушка для коленей была глубоко промята.

Ларри встал на колени, уперся локтями в подлокотник и опустил голову на руки.

– Господи Иисусе Христе, – прошептал он, – прими моего возлюбленного отца в лоно свое. Даруй ему мир и покой, которых он заслужил. Расскажи ему, как я им восхищался. Передай ему, что он был единственным действительно хорошим человеком, которого я знал. Скажи ему, что я любил его всю жизнь. Скажи ему… скажи ему… скажи ему… папа… не бросай меня сейчас. Не бросай меня. Папа, как же ты мне нужен.

Он расплакался, рукава его пиджака намокли от слез.

Когда слезы иссякали, Ларри поднял глаза и в открытые двери гардеробной увидел на стене над комодом цветное пятно. Моргая, он вытер глаза. Затем встал и пошел в гардеробную. Там, рядом с чередой костюмов, которые носил отец и которые до сих пор хранили знакомый запах, на стене висели две маленькие картины. Два вида на холм Маунт-Каберн с церковью на переднем плане. Две картины, написанные сыном, разочаровавшим отца, купленные в Лестерской галерее пять лет назад отцом, который хотел, чтобы его сын был счастлив.

* * *

Requiem aeternam dona eis Domine.[36]

Кармелитская церковь была забита людьми. Оглядывая ряды собравшихся, Ларри заметил членов правления, директоров, управляющих, складских рабочих, швейцаров, обслуживающий персонал; капитанов судов и членов экипажей; представителей компании с Ямайки и из Гондураса, с Канар и из Камеруна. Это люди, ради которых работал его отец. Это люди, ради которых стремился работать и Ларри. А теперь все кончено.

Нет, не так все должно было быть. Смерть отца следовало прославить как завершение праведной жизни, признавая и увековечивая его достижения. Он создал компанию, которой надлежало его пережить. Но стоило ему отойти от дел – достойно, ничего не попросив для себя, – как набежали мародеры и грабители, чтобы уничтожить его наследие.

Кто они, эти могучие повелители мира, президенты далеких империй, глядящие холодными глазами на приходно-расходные «простыни», превращая их в саваны? Зимюррэй, Бранштеттер, «Маккинси» и прочие, – какому богу они поклоняются? Во имя какой великой цели они эксплуатируют своих рабочих и губят государства?

Dies irae!^[37]

Тварь живая содрогнется,
В день, что Судия вернется,
Коемужды все зачтется![38]

Покуда остальные скорбели, Ларри пылал гневом. На себя в том числе. Отец доверил ему компанию, он обещал сберечь ее, но не смог.

Я убил своего отца.

Libera me, domine.[39]

– Избави меня, Господи, от смерти вечной в тот страшный день, когда содрогнутся небеса и земля, когда явишься Ты судить род людской на муки огненные.

Ему было страшно одиноко в машине, ехавшей за гробом, рядом с Джеральдиной в элегантном трауре, во главе колонны автомобилей, направляющейся из Кенсингтона в Кенсал-Грин. А потом он стоял у могилы, глядя, как священник окропляет гроб святой водой, и едва не смеялся над глупым фарсом.

Моего отца здесь нет.

– Да упокоится в мире душа его, как души всех верных, ушедших милостию Божьей.

Какой милостию? Хорошие люди сломлены, а люди жестокие – торжествуют. Се лежит человек, оставленный Богом. Он создал дело ради блага ближних. Ему сказали, что малый доход – это все же доход. И солгали.

Не надо покоиться в мире, папа. Встань пред престолом небесным в гневе своем. Пробуди ярость Господа Воинств Небесных. Пришел срок судить род людской на муки огненные.

* * *

– Никак не пойму, – спрашивала Джеральдина мягко, но настойчиво. – Почему ты все-таки уволился?