Родной берег

Тут она очень осторожно сняла с него простыню и одеяло. Эд оказался в пижаме. Китти одну за другой расстегнула пижамные пуговицы, распустила шнурок на штанах, теплой ладонью коснулась его голых бедер. И начала медленно-медленно поглаживать его член, чувствуя, как тот отзывается на прикосновения. Глаза Эда по-прежнему были закрыты, дыхание ровное. Китти продолжала, покуда член не вырос и не затвердел. С колотящимся сердцем она смотрела на мужа, изумляясь, что Эд продолжает спать.

– Что?.. – Он резко вскинул руки, точно защищаясь. – Что ты делаешь?

– Тише, – шепнула она, – тише.

И продолжила гладить его, теперь быстрее.

– Не надо, Китти!

– Все хорошо. Не надо ничего говорить. – Китти прижалась к Эду и поцеловала, не прерывая своих ласк. Вот он обнял ее и притянул к себе, сдерживая стон.

А потом принялся стаскивать ночную рубашку. Китти в нетерпении сдернула ее сама. Вот все его тело выгнулось; закрыв глаза и откинув голову, Эд втащил Китти на себя. Только теперь она убрала руку, чтобы прильнуть к нему, – пусть делает с ней все, что захочет.

Животом она ощущала твердость его члена, чувствовала, как ее груди касаются его тела. Эд уже не стонал, а рычал, будто от нестерпимой боли. Потом резко швырнул Китти на спину и, оказавшись сверху, с силой развел ей ноги. Член толкался в нее, неистово стремясь внутрь. Чтобы помочь Эду, Китти приподняла бедра – и в следующий миг он вонзился в нее.

– Этого хочешь? Этого? – Его голос хриплый, точно чужой.

– Да. Этого.

Он таранил ее, раз за разом, с каждым движением издавая глухой стон.

– Хочу этого, – шептала она. – Хочу!

Внезапно Китти поняла, что действительно этого хочет. Ее изголодавшееся тело пробудилось, она обхватила Эда ногами и жадно прижалась к нему, отвечая на каждый жесткий толчок.

– Ах! – стонал он. – Ах! Ах!

И вколачивался в нее, кричал на нее, словно одержимый. И наконец – задушенный стон: Китти почувствовала судороги его тела, пульсацию внутри себя. Он навалился на нее, двигаясь все медленнее, и замер, отяжелев, прижав ее к полу и сомкнув объятия. Китти слизнула пот с его бровей.

Долгое мгновение Эд лежал не шевелясь. И вдруг Китти поняла – он плачет.

– Нет, милый. Нет.

Она целовала его в заплаканные щеки.

– Прости, – твердил он, – прости. Прости.

– Не надо, милый. – Она покрывала его лицо поцелуями. – Я хотела тебя. Я пришла к тебе, потому что хотела тебя.

– Но не так.

– Так. Именно так.

Они лежали, обнимая друг друга, пока не замерзли. Эдди поднялся на вдруг ослабевших ногах.

– Теперь ложись, милый.

Китти уложила его в кровать и укрыла одеялом. Эд не отпускал ее руки:

– Прости, Китти. Я не хотел, чтобы так вышло.

– Я твоя. Со мной ты можешь быть каким хочешь.

– Я не знал. Я думал… Не знаю, о чем я думал.

– Ты думал, я слишком хороша для тебя.

– Ты хорошая.

– Я твоя, – повторила она.

– Все будет хорошо?

– Да, мой милый. Все будет хорошо.

* * *

На следующий день Эд перебрался в спальню Китти – к неудовольствию Памелы.

– Это не твоя комната, а мамина.

– Я хочу быть с мамой.

– Я тоже хочу быть с мамой, – резонно возразила Памела. – Но спать нужно в своей комнате.

В ответ Китти заметила, что Джордж и Луиза ночуют в одной спальне. Памела задумалась:

– А мне с кем ночевать?

– Когда вырастешь, будешь ночевать с мужем.

– С мужем! – Эта мысль заставила ее забыть обо всем. – А как его зовут?

– Огастес? – предположил Эд.

– Огастес? Фу!

Той ночью Китти лежала в объятиях Эда, таких незнакомых и родных. И думала, что не уснет, но все-таки заснула – а наутро впервые за долгое время пробудилась не в одиночестве. И поцеловала Эда:

– Доброе утро, милый.

18

Ларри Корнфорд преклонил колени рядом с отцом в кармелитской церкви на Кенсингтон-Чёрч-стрит, бормоча знакомые латинские слова. Вокруг гудели голоса – скамьи были забиты народом. Впереди у алтаря зеленело облачение священника.

– Beato Michaeli Archangelo, beato Joanni Baptistae, Sanctis Apostolis Petro et Paulo, omnibus Sanctis et tibi, Pater…[13]

Эти имена Ларри помнил, точно имена лучших друзей. В положенном месте он сжимал кулак и покаянно бил себя в грудь:

– Mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa^[14].