Родной очаг

— Без попа и без кадила! — смеялся хозяин, много насмеявшийся за свою жизнь. — И без ладана! И без свечки в руках, как тот благочинный Кушта, пусть ему добре икнется.

И тут смех впитался в его лицо так, как в песок уходит пролитая вода:

— О, Илько Выхристюк явился! Заходи, Илько, заходи! Поглядите на него, люди, поглядите. Аж после моей смерти явился человек, хотя обещал явиться еще до смерти. А поглядите, как искренне радуется, что я дуба врезал.

Илько Выхристюк смущенно ежился, а в глазах той радости было на крохотку, не больше.

— Не иначе — пришел увериться, что я и вправду ноги задрал на лавке.

— Не гневи бога, дядько Кирилл, — отозвался Выхристюк, утирая пот со лба.

— Аж вспотел, так гнал на мои похороны!.. Так когда ж ты вернешь племенного кролика, которого одолжил на неделю, а уже год прошел? А косу когда отдашь, что взял в прошлом году? А сто рублей на телевизор, а?.. Глядите, радуется, что мне уже деньги ненадобны. Да я и на том свете косить буду, не только на этом!

— Дядько Кирилл! Радуюсь, что вы живы, что лишь туману такого напустили, — то ли врал, то ли правду говорил Илько Выхристюк — скорый всюду взять, но почему-то медливший с отдачей. — Хоть сто лет живите, мне что!

— А ты сто лет будешь долги отдавать?

— Племенной кролик у меня без дела не сидит, не то что у вас, я уже там такую кроличью ферму раздул, что ну! А пришел к вам, чтоб слово доброе сказать. — Въедливый Илько Выхристюк уже и за стол умостился, уже и чарку сам себе налил. Подмигнул хозяину.

— Видали такого? — смягчился Искра.

— Чтоб земля была пухом! — пожелал Илько Выхристюк и выпил.

— Не дождешься, ирод! — пообещал хозяин.

Петро-фельдшер отозвался скрипучим, как резина, голосом:

— Слышь, Кирилл? Поминаем тебя — и еще можно помянуть, ибо твою жизнь ни в какие слова не втиснешь. Сколько пришло людей, а сколько еще придет, правда? Вот только почет тебе не такой полный, как заслуживаешь, а щербатый.

— Щербатый? — переспросила старая Варка, которая уже дремала с посоловевшими глазами. — А кто выщербил почет?

— Председателя колхоза нет? Нет. Председателя сельсовета нет? Нет. А следовало бы, ибо Искра для села и для колхоза сделал больше всех, столько, сколько никто не сделал.

— Для них смерть Кирилла Искры что тьфу! — причмокнул маслеными губами Василь Лисак, подгребая к себе поближе миску с маковыми пундиками.

— С начальством я договорился! — сказал хозяин. — Договорился, чтоб начальство не шло на эту оргию.

— Тю-у?! — тюкнул Петро-фельдшер.

— Начальство сказало, что не придет, ибо его за такое по головке не погладят. Едва упросил за бас, трубу да барабан, что во дворе вон плачут по мне… А начальство вроде знает — и вроде не знает… Ну, начальству виднее, какой почет мне следует.

— Кгм! — крякнул Петро-фельдшер. — Начальство всегда знает! О, уже хлопцы-могильщики пришли, пора…

Четверо дядек-могильщиков, чернолицых и черноруких, потоптались у порога, а потом уселись за стол, налили себе с могильной неторопливостью и с такой же могильной неторопливостью выпили.

— О, еще и дела-то не сделали, а уже как работают! — ввернул Петро-фельдшер. — Коли б устали и проголодались, слышь, Кирилл, то аж за ушами у наших работяг трещало бы!

В это время затихла печальная музыка под окнами и тучи дождевые расползлись, небо рассыпало золото солнца по земле, и в хате словно развеялся чад темных разговоров и улыбок. Люд колотился волной за расставленными столами, уже на каменных жерновах сплетен перетирали какие-то слухи, вести, новости, перемывали косточки тем, кто в селе больше всех на виду, — как вдруг в этой перетертой соломе пьяной болтовни проклюнулся-задрожал тонкий и острый голосок-шильце, который словно делался все тоньше и острее от боли:

— Кирюша-деточка, в какие светы полетел-понесся?

С костылем в руке, сгибаясь в пояснице, слепая на оба глаза, голосила древняя, как мир, баба Настя, которой Кирилл доводился крестником. Боль ее голоса морозом пронизала всех, шум улегся тишиной перед бурей, и хозяин словно заледенел.

— Я уже тебя похоронила, деточка, а говорят, что ты живой… Где ж ты живой, если похоронила… Куда полетел на крылышках?

Едким толченым стеклом жгла гнетущая скорбь в голосе бабы Насти. Она, горбатая, едва маковку головы не клала на костыль, который держала в руке, оплетенной жилами. Кирилл пошел к старухе.

— Мама, вот я, пощупайте. — Положил ладони на ее узенькие плечи. — Не убивайтесь так… Я же все это себе затеял, ну, как вроде репетиция в театре. Ну как же? Жил человек — спасибо жизни, не стало — тоже спасибо жизни, не бывает так, чтобы не было жизни, чтобы с одним человеком и жизнь оборвалась… Не печальтесь, вот давайте выпьем вместе, раз уж ноги в такую даль били.

— Умер, Кирюша, а с того света говоришь со мной, как живой, это ж ты меня к себе зовешь, и мне пора в дорогу.

— Мама, да стою я возле вас…

— Слышу тебя, слышу. Никто уже не может тебя слышать, а я слышу, потому что скоро нам вместе быть… Сынок, в душе похоронила тебя…